Иван Вырыпаев - Июль

Неля лежит на плоскости, приготовившись ко всему. Она лежит на плоскости так, что с первого взгляда, становится понятно, – женщина, которая лежит перед нами, готова ко всему, абсолютно ко всему, ко всему, в том смысле, что нет на свете ничего такого, к чему она не готова, – готова ко всему.

Так она сказала, и легла прямо на пол, прямо у моих ног, легла, как лисичка, легла бы под скамейкой, для того, чтобы потом, когда уже все привыкнут, что она тут лежит, и забудут о ней, и перестанут обращать на нее всякое внимание, тогда, она хитрая лисичка, – раз, и переберется на лавочку, а потом и на печку, а дальше, и весь дом займет, а дальше и хозяина дома выгонит на улицу. Он то, ее только под лавочкой пустил полежать, а она, раз, два, три, не успел он оглянуться, как уже и весь дом его целиком занят хитроумной лисой, и где ему теперь, самому законному хозяину дома жить, неизвестно, – знаем, мы эти хитрости, нас на этом, так просто не провести.

– Самое странное, во всем этом, это то, что я ведь могу, встать и просто уйти. Или если он на меня бросится, то я могу закричать, и тогда буквально через десять секунд, здесь появятся санитары, и все эти его мысли про июльский лед, вместе с ним самим, превратятся в кусок кровавого говна. Самое странное, что я могла уйти еще минут двадцать назад, и потом я могла вообще не разговаривать с ним, и что самое, самое, странное, так это то, что я могла вообще не работать в этой больнице, потому что, денег здесь платят мало, а нервов тратиться много. Но, вот я почему-то, лежу на полу, в клетке с опасным, сумасшедшим преступником, с маньяком, которого уже шесть лет держат привязанным к кровати и в наморднике. А я лежу прямо у его ног, подвергая свою жизнь смертельной опасности, хотя дома, меня ждет маленький мальчик, которому я нужна, и который без меня не проживет. Я лежу здесь, вот так вот, как кусок колбасы, который, сейчас съедят, и мне даже поговорить не с кем, потому что, единственный мой собеседник, кроме того, что абсолютно невменяем, еще и глухой. Хотя, если бы он и не был глухим, он все равно, не понял бы, что я говорю, а я, собственно, ничего и говорю, мне, собственно, и сказать то нечего. Я лежу и не понимаю, что происходит, зачем это происходит и происходит ли уже, или только сейчас начнет происходить, или уже произошло, не знаю, я ничего не знаю. Я знаю только одно, я лежу. Я сама, по необъяснимой и неподдающейся объяснению причине, я сама хочу здесь еще полежать, и не уходить, и вообще, побыть здесь, не знаю, зачем, нет ответа, потому что у меня такое чувство возникло, что я долго, долго искала в бабушкиной сундуке, старое подвенечное бабушкино платье, искала, искала, много, много дней и ночей, и лет, и вдруг, нашла. А зачем оно мне, этого я сказать не могу. Но нужно. Очень нужно. Много лет я его искала и нашла. Ну как, будешь ты говорить мне, или на этом все? Что мы делаем дальше, в том смысле, что какие у нас планы, будем мы разговаривать, или сразу примем решение, что на этом все?

Я вижу, вижу, что ты смотришь, в дальнем углу, моего сознания, вижу, как ты смотришь и потешаешься надо мною, вазелиновый старичок. Я, несмотря, на то, что занят, сейчас другими делами, с Жанной из моего детства М, я несмотря на это, ни на секунду не выпускал тебя из круга своего внимания. И я видел, как ты смеялся, и кривлялся надо мною. И я, поверь мне, на слово, а можешь и не верить, в этом случае, веришь или нет, мне не важно, я то, после того, как решим мы с этой санитаркой Жанной М, ее судьбу, а этого уже скоро случится, потому что здесь тянуть нечего, так вот я то, после того, как с ней решится, я тогда, без всяких промедлений, решу и твой вопрос. И решу уже, поверь, а можешь и не верить, решу уже не на какое-то время, а навсегда. Потому что, если ты вазелиново-вонючий старичок и есть Господь создатель всего сущего, а я охотно, при охотно, верю, что ты Бог и есть. То я с огромной радостью пришибу тебя, и покончу с тобой, и избавлюсь от тебя и твоей вазелиновой вони, и вздохну полной грудью, и будет у меня праздник великого «Избавления», но будет этот праздник чуть позже, чуть-чуть, по позже, а пока, сиди, там где ты есть, кривляйся, и считай свои последние минуты, есть у тебя еще немного времени быть Богом, используй его с толком и пользой, потому что, скоро уже очень, скоро, не будет не времени, ни бога, а только я и весь остальной окружающий меня мир.

Ремарка

Он лег на нее сверху, она исчезла под его телом. Плоскость больничного пола, в ту же секунду обернулась темной водой.

– И после этих слов, он взял, да и лег на меня сверху всем своих больным пухлым телом. Лег и стал лежать. Я на полу, он на мне, и ни одного поезда не слышно. Тишина.