Леонид Андреев - Дни нашей жизни

Онуфрий.Вот что, мамаша, вы того, идите-ка себе гулять. Вечер приятный, музыка играет, душа отдыхает. Двигайтесь, двигайтесь, старушка!

Евдокия Антоновна (упираясь). Господин Глуховцев!

Глуховцев.Ну?

Онуфрий (тащит старуху). Ах, мамаша, неужели вам не жалко ни прически, ни шляпы? Я бы на вашем месте шляпу пожалел, другую такую едва ли отыщете. Это из Парижа?

Евдокия Антоновна.Что-с? Женщину бить? Мальчишка!

Онуфрий (уводит ее). Ах, мамаша, да разве вы женщина? Кто вам это сказал, неужели Глуховцев? Не верьте ему, мамаша: он ужаснейший ловелас.

Евдокия Антоновна.Нахал!

Мишка.Плюнь, брат Глуховцев. Не стоит связываться!

Глуховцев.Я ей сказал: если ты пойдешь, то больше не возвращайся. И она, брат Миша, пошла. Что ты на это скажешь?

Мишка.Значит, дрянь. Что она, гулящая, что ли, Ольга Николаевна?

Глуховцев.Выходит, что так. Как это дико, как это ужасно, Миша. Вон музыка играет, вон люди гуляют, — неужели это правда? Сидела здесь и была Оль-Оль, а теперь пошла с офицером… С офицером. С каким-то офицером, которого первый раз видит. И это — любовь! (Смеется.)

Мишка.Любви, Коля, не существует. Просто, брат, стремление полов, а остальное — беллетристика.

Глуховцев.А я думал, что существует.

Подкрашенная женщина.Угостите, коллега, папироской.

Онуфрий (подходя). Ну, Коля, очень я сомневаюсь, чтобы, при наличности такой тещи, вы могли образовать тихое семейство. Но девчонку все-таки жалко: что она, со страху, что ли?

Глуховцев.Да, боится чего-то.

Онуфрий.Ну, конечно, со страху. Голода боится, мамаши боится, тебя боится, ну и офицер ей тоже страшен, — вот и пошла. Глазки плачут, а губенки уж улыбаются — в предвкушении тихих семейных радостей. Так-то, Коля: пренебреги, и если можешь, то воспари.

Мишка.Ну так как же, братцы? Чужое добро впрок не идет, — нужно трехрублевку пустить в обращение.

Онуфрий.Я с удовольствием, Миша. К Немцу?

Мишка.Можно и к Немцу. У Немца раки великолепны. За упокой души!

Глуховцев.Чьей души?

Онуфрий.Всякая душа, Коля, нуждается в поминовении.

Блохин (подходит, запыхавшись). П… п… пять целковых. С… с… сказал Веревкину, что я его ночью оболью керосином и подожгу. Заплакал, но дал.

Онуфрий (молитвенно). Что это будет!

Мишка.Вот подлец! А клялся, что три целковых последние.

Блохин (оглядываясь). А… а где же?

Онуфрий (мечтательно). Петь хочешь, Сережа?

Блохин (сердито). Вот черти! А я думал, что и вправду… вот черти. Куда же, к Немцу?

Глуховцев.Ну и напьюсь же я, братцы.

Онуфрий.Никогда не нужно, Коля, злоупотреблять спиртными напитками. Злоупотребишь — и потянет тебя в тихое семейство. А потянет тебя в тихое семейство — вот тебе, Коля, и капут. Потому что гений и тишина несовместимы, брат.

Мишка.Айда, ребята! Ходу!

Глуховцев.Ну и напьюсь же я!

Блохин (в упоении). Вот черти! Эх, попоем же, братцы…

Мишка.Ходу, ходу!

Меблированные комнаты «Мадрид».

Довольно большая комната, в которой живет Ольга Николаевна с матерью. За деревянной, не доходящей до потолка перегородкой спальня; в остальном обстановка обычная: круглый стол перед проваленным диваном, несколько кресел, зеркало; грязновато; в кресле валяется чья-то юбка. Сумерки. В открытую форточку доносится негромкий благовест с ближайшей, по-видимому, небольшой церковки: звонят к вечерне.

Ольга Николаевна, вся в черном, бледная, читает у окна «Московский листок». За перегородкой горничная Аннушка убирает постель.

Ольга Николаевна.В «Московском листке» пишут, что опять шесть самоубийств, Аннушка. И все женщины, и все уксусной эссенцией… Как они могут? Вы очень боитесь смерти, Аннушка?

Аннушка (из-за перегородки). Кто же ее не боится, барышня?