Григорий Горин - Избранное

Дети подтекста, мы не сразу поняли, что жизнь угрюмо упрощалась. Мы тогда не догадывались, что время, все убыстряясь, влекло нас не вперед, в двадцать первый век, а назад – в Средневековье! Были те, кто увидел это раньше других. Увидел и описал новое Средневековье, новое русское варварство!

Это сделал веселый менестрель русского театра, поэт и драматург Григорий Горин. Он не просто переложил известные тексты на язык современного человека и современного театра, он сделал это ярко и смешно. Он открыл нам нашу собственную Историю, одев ее в карнавальные костюмы далекой эпохи.

Внешне он не был похож на прорицателя и пророка. Он был вроде бы безобидный весельчак, который шутил и веселил почтенную публику, как и положено театральному люду. Он писал комедии, почти сказки. Он не выдвигал себя в пророки, не из боязни оказаться лжепророком, а скорее всего от избытка чувства юмора, которого хватало на то, чтобы не возводить виртуальный прижизненный памятник самому себе. (Занятие это увлекательно и прибыльно, что доказали многие наши современники.) Он решил, что не годится в пророки. Григорий Горин был частым гостем на телеэкране, стал даже телевизионной звездой. И на него оглядывались и узнавали. Но он не кликушествовал, а рассказывал анекдоты. Он, в прошлом врач, врачевал людей радостью. Он не поменял манеру речи, не закидывал голову и не закатывал глаза. Он остался тем, кем был, – комедиографом! Он не хотел превратиться в еще одного малоформатного мессию. Он любил и понимал человека, такого человека, каким был и сам, – веселого и легкого, не причиняющего зла ни миру, ни людям.

Он был мудр, как человек, знающий жизнь и людей. Он написал «Поминальную молитву» – пророческую по своей сути театральную притчу. Этот еврейский театральный эпос лишен монументальных героев и заключает в себе простую историю о том, как трудно прокормить семью и трудно выдать дочерей замуж, и еще о том, как трудно выживать, когда тебя выжигают. Сценическая молитва Горина была произнесена им в предощущении новых погромов. О том, как бессмысленна злоба, как зависть питает и подталкивает людей к злодеяниям, поставлен захаровский спектакль, и, светлой памяти, Леонов-Тевье появился на сцене тогда, когда страх пополз по темным московским улицам и шепотом стало передаваться из уст в уста забытое слово – «погром». Предложенная Гориным для театра история Тевье для многих открыла великого еврейского писателя Шолом-Алейхема. И в этом выборе темы было понимание эпохи, провидческое ощущение ее опасных, скрытых средневековых процессов.

Его речь, как бы в насмешку над серьезными, настоящими сказителями, лишенная шипящих, его удивленно-приподнятое над миром лицо – все делало невозможным причислить его к так называемой серьезной литературе. По какому разряду проходят у нас драматурги, которые собирают «битковые» залы, кто пишет так, что в залах звучит громовой хохот до слез? Довольные, разглаженные от морщин лица публики – все это у нас приметы дурной славы. Что мешало назвать его при жизни тем, кем он был, – мастером?! В его псевдониме была ухмылка и снисходительное пренебрежение к славе. Он был Горин. Он был прост и мягок, но это была благородная простота.

Он был счастливый автор. Рядом с ним был его верный толкователь, его театральный полководец и друг – Марк Захаров. Это была красивая театральная пара. В медальном, бледном лице Захарова, в его имени Марк есть что-то холодное, рыцарское. Лицо с гравюры Дюрера – заостренный нос, взгляд, опущенный к полу, и суровая, беспощадная ирония – все было кстати рядом с горинским веселым простодушием. Это, повторяю, идеальная театральная пара. Автор и режиссер.

Когда Марк Захаров, который вел панихиду, заканчивая ее, подошел к Любе, то он опустился перед вдовой на одно колено. Мне тогда показалось, что неожиданный жест этот, предельно театральный поклон, был почти мизансценой, неуместной в момент, когда провожают человека в последний путь. И пусть проводы проходили на сцене, которая привыкла к разным актерским проявлениям, – не только место определяло суть происходящего. Теперь я понимаю, что поцелуй рук, преклоненное колено, рыцарский жест Захарова – элемент игры был тогда, как воздух, остро необходим. Театральный человек, Захаров восставал против безжалостной и бессмысленной потери. В неожиданном уходе его друга была надменная насмешка «бытовой» нашей участи и истории над историей «театральной». Как будто некий недобрый управляющий решил посмеяться над ними и вдруг отнял у одного саму жизнь. «Управдом», видимо, хотел напомнить, что только ему дано управлять земными делами и устанавливать сроки человеческой «прописки». Захаров опустился на колено и склонил голову перед Любой – и в этом было возвышенное стремление остаться верным их театру, тому театру, которому они по-рыцарски служили. Театральный жест, мизансцена в момент жизненной кульминации, подтверждающей бытовую нашу обреченность на вымирание, означал многое! В нем провозглашалась история другая – История игры и поэзии, имя которой Театр! Подсознательная вера в предлагаемые обстоятельства «вечной игры» была сильнее рассудочного расчета. Марк по-рыцарски опустился на колено перед Любой еще и как друг, отдающий почести факту Гришиного выбора. Особый знак одобрения – жест рыцаря, отдающего почести женщине, которую выбрало сердце поэта.