Альфонс Доде - Пьесы

Читал ли он Дарвина? Вряд ли. Вернее всего, что не читал. Но то немногое, что ему известно о дарвинизме, он охотно приводит в Палате, в клубе, в душе и фехтовальном зале — словом, всюду, где собираются мужчины (в присутствии женщин молодой человек держит иные речи), и научные формулировки, которые он запомнил мимоходом, помогают ему оправдать в собственных глазах и даже в глазах света свою преступную жизнь, жизнь бездушного честолюбца, жуира и убийцы. «Пусть я подлец, плевать мне на это!.. Я борюсь за существование». Лебиц, заметьте, действовал во имя того же принципа: между этими одинаково коварными и гнусными struggle for lifer' ами разница лишь в наружности и манерах, иными словами, чисто внешняя. Это я и пытался внушить публике. Когда Поль Астье рассказывает о самоубийстве своей жертвы Лидии Вайян, на нем смятая, расстегнутая рубашка с засученными рукавами, словно он только что совершил преступление; я показываю таким образом struggle for lifer а во всей его циничной жестокости, а не облагороженного белым галстуком и фраком. Отсюда и сцена в ванной, в которой некоторые близорукие люди увидели лишь натуралистическое переодевание.

Конечно, этот красивый разбойник не представляет себе, что возможна хотя бы малейшая аналогия между ним, светским человеком, государственным мужем, сыном и внуком академиков, и каким-то жалким студентишкой. Конечно, он дарвинист «высокого полета», защитой ему служат честолюбие и жажда власти — броня столь же надежная, как и неподкупная совесть честного человека. Итак, за Поля Астье можно не беспокоиться. Как бы ему ни хотелось сбросить все путы, он не поддастся соблазну, не совершит преступления — в этом смысле он никакой опасности не представляет. Он слишком осторожен, слишком умен! И вдруг что-то оказывается сильнее его — значит, есть что-то, что может взять верх над человеком, даже самым умным, — и в руки к нему попадает грозное, верное оружие! Признаюсь, мне больше всего нравится в моей драме эпизод, с пузырьком, словно по волшебству очутившимся на туалетном столике, чтобы искушать, сводить с ума struggle for lifer а и наконец привести его на край пропасти…

Но почему не столкнуть в нее?

На то есть две причины. Во-первых, светские люди умеют себя держать, обладают внешним лоском, и это служит им уздой. «В белом галстуке есть даже что-то нравственное», — говорит Шемино. Во-вторых, и это самая важная причина: Поль Астье принадлежит к тому поколению, к той «ладье», на которой потеряна неограниченная вера в древние установления, но еще сохранился смутный страх перед законом, перед жандармом. Быть может, я ошибаюсь, но мне кажется, что люди лет тридцати — сорока, нерешительные в добре и зле, подобно вопрошающим, смятенным Гамлетам, еще не пришли к полному, действенному нигилизму, свойственному тем, кто находится на следующей «ладье», откуда сбросили, как ненужный балласт, уважение к чему бы то ни было и какую бы то ни было нравственность. Впрочем, не сомневайтесь: если Полю Астье не хватило решимости в первый раз, то в следующий раз сердце и рука его не дрогнут. Несчастная Мари-Анто настолько убеждена в этом, что материнская жалость, которая живет в любви всякой женщины, неожиданно переполняет ее сердце, потрясенное книгой Эрше — этой ужасной историей о преступлении и эшафоте, — и, желая спасти негодяя Поля Астье от нового соблазна, на этот раз неодолимого, избавить его от стыда и ужаса казни, она соглашается на развод, хотя вначале поклялась не давать его, так как это противоречит ее убеждениям.

Кое-кому хотелось бы оборвать на этом месте драму, ибо такой конец больше соответствует общепризнанным законам общества: пусть Поль Астье остается победителем и, избавленный от старухи жены, тратит в свое удовольствие миллионы австриячки. Нет, у меня иной взгляд на жизнь. Я безусловно верю в формулу: «За все надо платить», — я много раз убеждался, что человеку воздается по заслугам, хорошим или плохим, и не на том свете, который мне неведом, а здесь, на земле, рано или поздно.

Признаюсь, моя ненависть к злым такова, что я внес, быть может, слишком много изощренности в кару, настигающую моего Поля Астье. Я сразил его на вершине блаженства, таким счастливым, что он даже стал добрее, с веточкой флердоранжа во рту, со взором, ослепленным золотым ореолом красавицы еврейки. И одновременно я заставил Вайяна, подстерегающего Поля Астье, применить к нему закон Дарвина о сильном, который пожирает слабого. «Я вооружен, ты безоружен, я уничтожаю тебя, бандит!» Славный Вайян! Однако он не принадлежит к struggle for lifer' ам, он пассажир старого-престарого корабля, — на этом корабле чему только не верили, а теперь все это вышло из моды. После того, как удар нанесен и хищник уничтожен, Вайян поднимает руку к небу и, словно эхо, повторяет холодное «Присуждаю» — возглас нотариуса на аукционе; этот жест показывает, орудием какого суда он себя считает. «Браво, Деннери!» [4] намек на то, что мелодраматическая развязка пьесы достойна третьестепенного драматурга Филиппа Деннери (1811–1899), автора известной мелодрамы «Две сиротки» (1874), написанной им в соавторстве с Кермоном. -прошептал в уголке зрительного зала молодой, щеголеватый «господин Нагле из Нима». Пожалуй, я с ним согласен, но что поделаешь? Я так ненавижу подлого хищника, что сам мог бы его застрелить.