Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе

Вейслинген.Муж ее при дворе?

Франц.Уже четыре месяца, как она овдовела. Она приехала в Бамберг, чтобы рассеяться. Вы увидите ее. Когда она взглянет, кажется, будто стоишь на весеннем солнце.

Вейслинген.На меня бы это не подействовало так сильно.

Франц.Я слышал — вы почти что женаты.

Вейслинген.Надеюсь, так оно и будет. Моя нежная Мария составит счастье моей жизни. Ее сладостная душа отражается в ее синих глазах. Светлая, как ангел небесный, сотканная из любви и невинности, она ведет мое сердце к покою и блаженству. Укладывайся и — в мой замок! Я не хочу видеть Бамберга, хотя бы святой Фейт самолично требовал меня. (Уходит.)

Франц.Сохрани нас боже от этого! Будем надеяться на лучшее. Мария нежна и прекрасна. Больному пленнику нельзя ставить в вину то, что он в нее влюбился. В ее глазах — утешение, пленительная томность. Но за тобой, Адельгейда, жизнь, огонь, отвага! Будь я… — нет, я уже дурак! — меня свел с ума один ее взгляд. Господин мой должен ехать туда! Я должен ехать туда! Там, глядя на нее, я или снова приду в себя, или обезумею совсем!

Епископ, Адельгейдаиграют в шахматы, Либетраутс цитрой. Придворные дамыи кавалерывкруг него и у камина.

Адельгейда.Вы невнимательны. Шах королю!

Епископ.Еще есть выход.

Адельгейда.Теперь вы долго не протянете. Шах королю!

Либетраут.Я не играл бы в эту игру, будь я высокой особой, и даже запретил бы ее при дворе и во всем государстве.

Адельгейда.Действительно, игра эта — пробный камень для ума.

Либетраут.Не потому! Я предпочел бы слушать вой погребального колокола и зловещих птиц или лай сварливой дворовой собаки — совести; лучше внимать им средь глубокого сна, чем слышать от слонов, коней и прочей твари это вечное — шах королю!

Епископ.Кому подобное взбредет на ум?

Либетраут.Тому, например, кто слаб, но имеет крепкую совесть, а чаще всего одно сопутствует другому. Называют шахматы королевской игрой и говорят, что они были изобретены для короля, который осыпал изобретателя милостями. Если это правда, мне кажется, я его вижу. Он был недорослем — по уму или по годам, находился под опекой матери или жены, легкий пух покрывал его подбородок, льняной локон вился у виска, он был гибок, как ивовый хлыст, в шашках любил проходить в дамки, любил он играть и с дамами, не по страсти, — боже сохрани! — а так, для препровождения времени. Его воспитатель, слишком деятельный, чтобы быть ученым, и слишком негибкий, чтобы быть светским человеком, in usum Delphini изобрел эту игру, столь однородную с его величеством… и так далее.

Адельгейда.Мат! Вы должны восполнить пробелы наших исторических сочинений, Либетраут.

Они встают.

Либетраут.Восполнить пробелы наших родословных книг было бы выгоднее. С тех пор как заслуги наших предков и их портреты употребляются для одинаковых целей, то есть ими заполняется пустота наших комнат и нашего характера, — здесь есть на чем заработать.

Епископ.Так вы говорите, он не хочет приехать?

Адельгейда.Пожалуйста, выкиньте это из головы.

Епископ.Но в чем тут дело?

Либетраут.Причины… Их можно перебрать, как четки. Он впал в некоторого рода угнетенное состояние, от которого я бы легко мог его вылечить.

Епископ.Сделайте это, поезжайте к нему.

Либетраут.Мои полномочия?

Епископ.Они неограниченны. Я ничего не пожалею, если ты привезешь его.

Либетраут.Могу ли я замешать и вас в это дело, госпожа моя?

Адельгейда.С осторожностью.

Либетраут.Затруднительное поручение!

Адельгейда.Разве вы так мало меня знаете или так молоды, что не понимаете, в каком топе надо говорить обо мне с Вейслингеном?