Ульяна Гицарева: Птичье молоко

Бабушка.Так это ведь я как раз для всех, я напишу, все прочитают. Я о них забочусь.

Зоя.Да славы хочешь, небось… Бабушкины сказки…

Бабушка.Я никому не бабушка. Так пусть им хоть… А ты, Зоя, злая.

Зоя.Я не злая. Я жалею тебя и говорю то, что другие не скажут. Ты не видишь, что за нас неловко, что стыдно, когда старуха в поэтессы заделалась.

Бабушка.Я зря пришла.

Зоя.Тьфу на тебя! Я ж от всей души… Доставай конфеты. Давай. И вообще… давай-ка почитай мне. Газета-то с собой? Узнаем кто в этот раз хороший человек.

Бабушка.Когда мне было восемнадцать лет, меня преследовал один и тот же сон. Как будто мы сидим с папкой на кухне. И там совсем не тепло, как бывает на кухне от готовки еды или закипающего чайника. На кухне холодно, шмелём гудит холодильник, и окна запотели. И тут из духовки к нам выходит моя, уже умершая тогда, бабушка. Выходит и говорит: «Безобразие, хоть бы тесто на пироги поставила. Какая из тебя вырастет мать». Я во сне не пугаюсь бабушки, а пугаюсь её слов. Какая ж из меня вырастет мать? И стыдно, стыдно. Даже рассказывать сон никому не стала. Так он мне всё и снился, и снился. Пока мы не переехали в новый дом, с новой кухней и папка мне не сказал: «Надо выбросить твою старую кровать, ты на ней уже семь лет спишь, и бабушка твоя на ней до этого двадцать спала. Пока не умерла, прямо на этой кровати. Старая уже кровать. Пора выбросить».

Небольшое помещение, столы рядами, на которых разложены всевозможные спортивные снаряды, фотографии. Людафотографирует, почти не прицеливаясь, всё подряд. Грыжевходит за ней следом между столов.

Грыжев.Вот такой, значит у нас музей спорта. Пока что при школе, но я через мэрию, хочу перевести его в статус городского.

Люда(останавливается напротив сухого дерева, воткнутого в кадку). А это здесь к чему?

Грыжев.Вот (показывает на рядом висящую черно-белую фотографию, где изображен мужчина рядом с деревом.) Это то самое дерево. На фотографии мы видим нашего великого легкоатлета Валерия Терентьева рядом с этим самым деревом.

Люда.А как оно здесь оказалось?

Грыжев.Я его вырвал и принёс в музей, как экспонат.

Люда.Живое?

Грыжев.Живое. Но я земли вот ему в кадку подсыпал.

Люда.А засохло почему?

Грыжев.Не прижилось.

Люда.Вы один его вырвали?

Грыжев(с удовольствием). Один.

Люда(себе под нос). Браконьер.

Грыжев.А еще я думаю расширить тематику музея. Сделать музей музыки и спорта!

Люда.Боже мой…

Грыжев.В музеи ходят в основном школьники. Нужно их вдохновлять на изучение второстепенных предметов. Пусть не думают, что если физкультура и музыка раз в неделю, так можно прогуливать!

Люда.А вы же, кажется, на преподавателя физкультуры учились?

Грыжев.Неважно. Важен не предмет, а масштаб личности. Я же не стал простым учителем, я стал директором спортшколы. Директором! Школы! А теперь и директор музея!

Люда.Спорт.

Грыжев.Неважно. Важна сила… (Видит, что Люда отвернулась к дереву.) Вы, Люда, согласны?

Люда.Я не знаю, что важно… Бедное, бедное дерево. Пострадало за то, чтобы умасштабировать чью-то личность. Обреченно здесь гнить, пока Вы не соберётесь на пенсию. Так и жило незачем, не стало ничем полезным, только от того, что какой-то спортсмен рядом с ним сфотографировался. Никогда не быть ему даже табуреткой.

Грыжев.А я не трудовик, чтоб вам из деревьев табуреты делать!

Люда.И я о том же (Гладит дерево.) Я люблю жухлые деревья, ноябрьские, на которых почти не осталось листьев. Они так влажно колышутся на ветру, как водоросли в воде. Можно идти, задрав голову, и представлять себя утонувшей, лежащей на дне, под водой среди водорослей.

Грыжев.Чаю хотите? У меня здесь есть чайник. Правда, это экспонат, из него раньше пил чай один хоккеист областного масштаба, но я кипячу в нём тайком. Хотите?

Люда(улыбается). А давайте. Почему нет…

Садятся за один из столов. Грыжев раздвигает руками экспонаты, достает чайник.

Грыжев.Вы на счет масштаба правы. Мне всё хочется сделать больше. Больше этой комнаты, больше нашего городка. Раздвинуть стенки, подняться над всем.