Светлана Ширанкова - Гербарий [сборник стихов]

Е2-Е8. Снаружи вьюга. На кухне Гретхен печет картофель.
Со скукой глядя в глаза друг другу, играют Фауст и Мефистофель.

Перестань, малыш, рыдать, перестань.
Эта жизнь — как увертюра с листа,
Как вслепую по-над пропастью шаг,
Наудачу, наобум, не дыша.

Знаешь, солнышко, уж так повелось —
Бьет любовь копьем под ребра насквозь,
До убийства, до тюрьмы, до креста,
До засунутого в рану перста.

Тише, милый, постарайся уснуть.
Божьи мельницы твой выбелят путь
Через тернии предательств и лжи
В светлый дом, где ты останешься жить.

Не болит уже? Вот видишь, дружок.
На судьбу кладу последний стежок.
Только пеной по губам — тишина:
"Он же маленький! Не надо, не на…"

Не могу, прости. Не люблю, не живу — боюсь.
Не была женой, но пока еще все же мать.
А вино горчит, а у хлеба прокисший вкус…
Каждый день дрожу, что прикажешь его отдать.

У него судьба — на ладонях твоим клеймом,
У него в глазах на кресте догорает мир,
Где была семья, дети, внуки, уютный дом…
Отпусти его, упаси от своей любви!

Иордан кипит на костре человечьих тел,
По чужим счетам истекает последний срок.
Я не плачу, нет. Все исполню, как ты хотел.
Лейтраот [1] лейтраот (ивр.) — до свидания , мой сын. Аллилуйя, пресветлый Бог.

Ни покоя, ни света. Ни дома, где свет и покой.
Шкура моря — зеленые волны от Кипра к Афону.
Одряхлевшее время чихает, страдает цингой
И бессильно кусает подножие римского трона.

Медный привкус латыни — как кровь. На чужом языке
Корабли заклинают от бурь и коварства пучины
Оголтелые чайки. Увядшая ветка в руке —
Обещание смерти. Скорее бы. Хочется к сыну.

Неуютно и зябко. Никто не выходит встречать,
Только "Ave Maria" сквозь стены доносится глухо.
Матерь божья? Оставьте, ей-богу. Больная старуха.
На воротах — кольцо. Постучаться?
…мне страшно стучать.

До рассвета — одна сигарета и восемь страниц:
На счастливом финале заклинило. Намертво. Глухо.
Октябрю умирать — пулеметная очередь птиц
Наискось рассекает дождливое серое брюхо.

А матэ получился такой… хоть совсем не готовь.
Ты не любишь матэ, но закончились кофе и виски.
На перилах балкона танцует чужая любовь —
То ли пьяная вдрызг, то ли просто поклонница диско.

Ты свою проводила — я помню — неделю назад,
На подушечках пальцев не высохли кровь и чернила.
А чужая любовь крутит попой не в такт и не в лад —
Вот дуреха. А впрочем… твоя еще хуже чудила.

Покрасневшее яблоко осени падает вниз,
Если хочешь куснуть — подставляй поскорее ладони.
А чужая любовь обживает соседский карниз.
Не пугайся, my darling, тебя она нынче не тронет.

В черном — стройнее. В белом — сама невинность.
В красном… да нет, пожалуй, не надо в красном.
Как же хотелось, чтобы светло и длинно,
Будто поэма или роман старинный:
Буквы-виньетки и переплет атласный.

А закрутилось бешено, на три счета,
Вдох через раз, о выдохе нет и речи.
Губы сухие, горло совсем ни к черту,
В зеркало утром глянешь — о боже, кто там?
Впрочем, неважно — надо бежать на встречу,

Надо успеть доспорить, допить, доехать,
Нацеловаться впрок до саднящей боли.
В Питер? А может, в Киев? А если в Чехов?
Мама еще просила купить орехов,
Мяса, сметаны и килограмм фасоли.

Месяц, другой — и вечер начнется в восемь.
Кофе и "Dunhill", сон, как обычно, в минус.
Хватит рыдать, никто никого не бросил —
Это усталость. Или дурная осень.
Или… короче, слезы — не самый цимес,

Да и "Мартини" — слишком хреновый ластик.
Кончена жизнь? Подруга, да ты в ударе!
Выбрось таблетки, побереги запястья.
Блеклые астры пахнут прошедшим счастьем…
Высохнут — и начинай собирать гербарий.

И кто тебя придумал, такую рыжую, растрёпанную, тонкую, как тетрадь, что хочется дышать не Москвой — Парижами, и с Эйфелевой башни на всех чихать, и, обжигаясь крепами и багетами, глотать "Камю" на улице из горла — вангогово, матиссово, лафайетово захлёбываться городом фиолетовым и парками, раздетыми догола?