Осип Мандельштам - Стихотворения

И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…

Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там? Все равно!

Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:

Нам с музыкой-голу́бою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…

Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич.
Чего там! Все равно!

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину – Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла —
Ты как хочешь, а я не рискну!
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объездить всю курву Москву.

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще… —
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —
Полуспаленка, полутюрьма…
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь
петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских
бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских
картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок
альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний
хинин.

Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю
одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

Как парламент, жующий фронду,
Вяло дышит огромный зал —
Не идет Гора на Жиронду,
И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,
Не звучит рояль-Голиаф —
Звуколюбец, душемутитель,
Мирабо фортепьянных прав.

Разве руки мои – кувалды?
Десять пальцев – мой табунок!
И вскочил, отряхая фалды,
Мастер Генрих – конек-горбунок.

…………………………..

Чтобы в мире стало просторней,
Ради сложности мировой,
Не втирайте в клавиши корень
Сладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джина
Проступила из позвонков,
Нюренбергская есть пружина,
Выпрямляющая мертвецов.

– Нет, не мигрень, – но подай карандашик
ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства
веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою
шопотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете
шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным
пожаром сиреневым…

– Нет, не мигрень, но подай карандашик
ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства
веселого!

Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь,
мучительно вижу я:
Небо, как палица, грозное, земля, словно
плешина, рыжая…

Дальше – еще не припомню – и дальше
как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою
ворванью…

– Нет, не мигрень, но холод пространства
бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот гитары
карболовой!

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья
и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный
деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах должна быть
черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью
плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой
грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной
семье, —
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.