Николай Гумилев - Шестое чувство

Но от этих ли превращений,
Из-за рук, на которых кровь
(Бедной жизни, бедных смущений),
Мы разлюбим ее, Любовь?

Я помню, я помню, носились тучи
По небу желтому, как новая медь,
И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,
Было бы лучше мне умереть».

«Неправда, – сказал я, – и этот ветер,
И все, что было, рассеется сном,
Помолимся богу, чтоб прожить этот вечер,
А завтра наутро мы все поймем».

И ты повторяла: «Боже, боже!..»
Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»
И вдруг задохнулась: «Нет, он не может,
Нет, он не может уже помочь!»

Священные плывут и тают ночи,
Проносятся эпические дни,
И смерти я заглядываю в очи,
В зеленые, болотные огни.

Она везде – и в зареве пожара,
И в темноте, нежданна и близка,
То на коне венгерского гусара,
А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,
Что хрупки так оковы бытия,
Как будто женственно все мирозданье,
И управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,
Зальются птицы в таянье зари,
То слышится в гармонии природы
Мне музыка Ирины Энери.

Весь день томясь от непонятной жажды
И облаков следя крылатый рой,
Я думаю: Карсавина однажды,
Как облако, плясала предо мной.

А ночью в небе древнем и высоком
Я вижу записи судеб моих
И ведаю, что обо мне, далеком,
Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,
И все мне грезятся, как бы во сне,
Те женщины, которые бессмертье
Моей души доказывают мне.

Весь двор усыпан был песком,
Цветами редкостными вышит,
За ним сиял высокий дом
Своей эмалевою крышей.

А за стеной из тростника
Работы тщательной и тонкой
Шумела желтая река,
И пели лодочники звонко.

Лайце ступила на песок,
Обвороженная сияньем,
В лицо ей веял ветерок
Неведомым благоуханьем.

Как будто первый раз на свет
Она взглянула, веял ветер, —
Хотя уж целых десять лет
Она жила на этом свете.

И благонравное дитя
Ступало тихо, как во храме,
Совсем неслышно шелестя
Своими красными шелками.

Когда, как будто донесен
Из-под земли, раздался рокот,
Старинный бронзовый дракон
Ворчал на каменных воротах:

«Я пять столетий здесь стою,
А простою еще и десять.
Судьбу тревожную мою
Как следует мне надо взвесить.

Одни и те же на крыльце
Китаечки и китайчонки,
Я помню бабушку Лайце,
Когда она была девчонкой.

Одной приснится страшный сон,
Другая влюбится в поэта,
А я, семейный их дракон,
Я должен отвечать за это».

Его огромные усы
Торчали, тучу разрезая,
Две голубые стрекозы
На них сидели, отдыхая.

Он смолк, заслыша тихий зов,
Послушной девочки моленья:
«Из персиковых лепестков
Пусть нынче мне дадут варенья.

Пусть в куче брошенных камней
Я камень с дырочкой открою.
И пусть придет ко мне Тенвей
Играть до ужина со мною».

При посторонних не любил
Произносить дракон ни слова,
А в это время подходил
К ним мальчуган большеголовый.

С Лайце играл он, их дворцы
Стояли средь одной долины,
И были дружны их отцы,
Ученейшие мандарины.

«Бежим скорей, – кричал Тенвей, —
За садом, в подземелье хмуром
Вчера посажен был злодей,
За злобу прозванный манджуром.

Китай хотел он разорить,
Но оказался между пленных,
Я с ним хочу поговорить
О приключениях военных».

Дракон немедленно забыт,
Лайце помчалась за Тенвеем
Туда, где жук в траве блестит,
Павлины бродят по аллеям.

И в павильонах из стекла,
Кругом обсаженных кустами,
Собачек жирных для стола
Откармливают пирожками.

Пред ними старый водоем,
А из него, как два алмаза,
Сияют сумрачным огнем
Два кровью налитые глаза.