Всеволод Рождественский: Стихотворения

Вс. Рождественский в годы своей поэтической молодости был прежде всего натурой артистической и певческой. Из всего многообразия жизни он предпочитал брать волокна тонкие и солнечные и из этой пряжи ткал свои стихи. «Золотое веретено» — так называлась книга, вышедшая в том же 1921 году, что и «Лето». По своему содержанию, настроению и колориту она, по сути, ничем не отличалась от стихов 1918 года. Манера поэта, следовательно, определилась. Если «Лето» — по своему профессионализму и высокой культуре стиха — разительно отличалось от первых юношеских произведений, собранных в книге «Гимназические стихи», то «Золотое веретено» лишь подтвердило высокую степень достигнутого мастерства. По своему настроению, искрящемуся солнечной радостью, это действительно золотое веретено, с которого бежит, сплетая прихотливый узор стихотворения, изысканная словесная нить.

Но обнаружилась и односторонность: ведь все другие нити жизни, кроме золотых, обрывались или не принимались во внимание. Там, где у жизни не хватало золота, добавлялась позолота. В «Золотом веретене» много книжных реминисценций, обыгрывания литературных сюжетов, известных персонажей, имен, названий. Это безусловно самая книжная из книг Вс. Рождественского. В этом отношении, то есть если иметь в виду искусственность и сознательную литературную вторичность ее сюжетов, она отличается от «Лета» в невыгодную для себя сторону. В «Лете» усадебно-фетовский колорит был достаточно прозрачным покровом, сквозь который был хорошо виден реальный пейзаж, обстановка, интерьер, — мир представал четким и материальным. В «Золотом веретене» немало превосходных по своему мастерству стихотворений, но это зачастую мастерство первоклассного рисовальщика, гравера-иллюстратора известных книг и сюжетов — «Пиквикского клуба» Диккенса, «Манон Леско» Прево, романов Стивенсона, Вальтера Скотта… Иные из стихотворений искусно созданы как бы по мотивам знаменитых приключенческих романтических книг. Словом, он нередко перелагал на язык стихов прозаические сюжеты подобно тому, как музыканты занимаются переинструментовкой. Это была искусная и очень тонкая работа, обнаружившая подлинную виртуозность. Некоторые из стихов этой полузабытой теперь книги стали широко известными и сохранили свою прелесть до сих пор. Таково, например, стихотворение «На палубе разбойничьего брига…», написанное, по-видимому, в подражание Стивенсону:

Не одно поколение читателей знало это прекрасное стихотворение наизусть. В нем есть обаяние старинной романтической истории, как бы вновь рассказанной сквозь шелест пожелтевших страниц…

В книгах «Лето» и «Золотое веретено» Вс. Рождественский предстал художником незаурядного таланта. Это мастер точной реалистической детали, лаконичного и четкого «акмеистического» рисунка, виртуозного подвижного стиха, умеющего быть прихотливым, грациозным и лукавым, исполненным естественности и живого обаяния. В его пейзажах и стилизациях была жизнерадостность и молодая романтичность, как бы постоянная готовность к счастью и предвкушение заманчивых открытий. Осмысляя впоследствии эту черту своего характера и поэзии, он писал: «Я… люблю жизнь и хочу видеть ее праздничными глазами — наша эпоха заслуживает этого, несмотря на всю ее сложность и трудность» [13] Из письма к И. М. Басалаеву от 14 февраля 1944 года. — Личный архив И. М. Басалаева. . Именно этой особенностью своего мироощущения и «творческого поведения» Вс. Рождественский и был в известной степени созвучен своей молодой, романтически настроенной эпохе, жаждавшей праздничного обновления мира во имя человеческого счастья.

И все же книга «Золотое веретено», при всех своих немалых достоинствах, оказалась для поэта своего рода жестким рубежом, даже, точнее сказать, очевидной и болезненной преградой, которую следовало во что бы то ни стало преодолеть, чтобы выйти в большую поэзию и к широкому читателю. Поэт, надо думать, и сам почувствовал опасность тупика. Ведь идти дальше по пути «Золотого веретена» означало лишь формально совершенствоваться в области версификации и количественно умножать сюжеты. Не случайно «Золотое веретено», в котором, как сказано, много света, солнца и чувственной радости бытия, кончается стихами, неожиданно исполненными грусти и горечи. Он пишет об «измученных словах», о «бескрылой душе», которая зачем-то торопит бег букв по снеговому полю бумаги («Один, совсем один за письменным столом…»), о звонком, но холодном слове, опускающемся в тяжелую, как вечность, воду («Я тебе эту песню задумал на палец надеть…»).