Аполлон Григорьев - Избранные произведения

И в будущем все то же, вечно то же,
Все преферанс в копейку серебром,
Все так на настоящее похоже —
Так страшно глупо смотрит целый дом.
Нет, нет, не создана она, мой боже!
К тому, что многим кажется добром,
И не бывать ей верною подругой…
Притом уже она просвещена подругой.

От наставлений матушки не раз,
От этой жизни праздной и унылой
С подругою она тайком в танцкласс
Зимою ездила… Подруге было
Лет двадцать… Даже не в урочный час
Они домой являлись. Но сходило
Все это с рук. Умела веру дать
В сердечной простоте всему старушка мать.

Жених-столоначальник глуповато
Смотрел на все: он был совсем готовый муж,
Чуждался сильно всякого разврата,
Особенно карманного, к тому ж
Доверчивостью был он одарен богато,
Носил в себе одну из одаренных душ
И, несмотря на то, что родился в столице,
Невинностью подобен был девице.

Поутру, вставши, пил он скверный чай,
Смотрел в окно, погоду замечая,
И собирался к должности, там рай
И ад свой весь прескромно заключая.
Но пред уходом в свой обетованный край
Он в книжке отмечал, «что будет кушать чаю
Такой-то у него», и книжку клал;
Потом: «со сливками» — подумав, прибавлял.

Вы спросите: зачем? Уж я не знаю —
Есть разные привычки. Так текла
Вся жизнь его. Ему всех благ желаю —
Но страшно ведь глупа она была
Во все периоды: до и после чаю…
И Дашу бедную такая жизнь ждала,
Когда б так называемый злой гений
Ей не дал мук, желаний и волнений.

Пускай она заснула — в ней не спят
Безумные, тревожные волненья;
Уста полураскрытые дрожат,
Облиты глазки влагою томленья.
Что снится ей?.. Соблазна полные виденья
Над нею видимо летают и кружат…
А чей-то голос слышен из-за дали,
Исполненный таинственной печали.

Дитя мое! очей твоих
Так влажно-бархатен привет…
Не звездный свет сияет в них —
Кометы яркий свет…

Лукавой хитрости полна
Улыбка детская твоя,
И гибок стан твой, как волна…
И вся ты как змея.

Ты так светла, что не звездам
Спокойным вечно так сиять;
Ты так гибка, что разгадать
В тебе легко сестру змеям.

Дитя мое! так много их
По тверди неба голубой
Светил рассыпано благих, —
О, будь кометой роковой!

И дольний мир — ваш мир земной —
Богат стадами душ простых…
В нем много добрых, мало злых, —
О, будь же, будь змеей!

Тот голос был ли внятен ей?.. Она
Едва ль могла понять слова такие
Мудреные, хоть и весьма простые.
Прочла она в свой век Карамзина
Две повести, да две Марлинского другие
(«Фрегат „Надежда“», помнится была
Одна из них). Отборно объясняться
Привыкла потому — я должен вам признаться.

Но странно, что ее тревожил сон
Не Гремин с пламенной душою и с усами…
Ее герой усами не снабжен —
Он, вероятно, сталкивался с вами,
Читатель мой, быть может, часто. Он
Играет, я сказал; со многими домами
Знаком поэтому; ни дурен, ни хорош
Собой особенно — на всех людей похож.

Чиновник он — и жить не мог иначе,
Москвич — но с Петербургом ужился,
Привык зимой к театру, летом к даче,
Хоть молод, но серьезно занялся
Устройством дел карманных и тем паче
Служебных: рано он за ум взялся,
Как истый петербуржец. Был ласкаем
Почтенными людьми и всеми уважаем.

Играл же он, во-первых, потому,
Что этим путь в дома чиновьической знати
Открыл себе свободный — хоть в палате
Служил какой-то… а притом ему,
Как, верно, русскому не одному,
Разгул по сердцу был — а здесь и кстати.
Играл он ловко, нараспашку жил
И репутацию с тем вместе заслужил.

На женщин он смотрел с полупрезреньем,
От добродетельных чиновниц прочь
Бежал всегда… Искать любви терпеньем
Ему казалось глупо и невмочь,
В чем был он прав… Свободным наслажденьям
Любил он посвящать гораздо лучше ночь.
Он был герой, и даже очень пылкой,
В танцклассе и с друзьями за бутылкой.

И там-то Даша встретилася с ним.
Он был хорош, особенно вполпьяна;
В минуту эту мог он быть любим;
Разочарован был, казалось, очень рано,
Безумствовал. Чем не герой романа,
Особенно когда другого нет?
Ведь было ей всего семнадцать лет.

Он дерзостью какой-то начал с нею.
Она краснела, хоть не поняла…
Переглянувшись с менторшей своею,
Ему на польку руку подала.
И улыбнулася ему, злодею…
Потом уж с ним шампанское пила
И глупости девчонка лепетала,
Хоть вся, как лист, от страха трепетала.