Василий Пушкин - Поэты 1790–1810-х годов

Двери настежь Надзиратель
Отворя мне говорит:
«Нумер первый — ваш приятель,
Каченовский здесь сидит,
Букву „э“ на эшафоте
С торжеством и пеньем жжет,
Ум его всегда в работе:
По крюкам стихи поет,

То кавыки созерцает,
То обнюхивает гниль,
Духу роз предпочитает,
То сметает с книжиц пыль
И в восторге, восклицая,
Набивает ею рот:
„Сор славянский, пыль родная!
Слаще ты, чем мед и сот!“»

Вот на розовой цепочке
Спичка Шаликов в слезах,
Разрумяненный, в веночке,
В ярко-планжевых чулках.
Прижимая веник страстно,
Кличет граций здешних мест
И, мяуча сладострастно,
Размазню без масла ест.

Номер третий: на лежанке
Истый Глинка восседит.
Перед ним дух русский в склянке
Нераскупорен стоит,
Книга кормчая отверста,
И уста отворены,
Сложены десной два перста,
Очи вверх устремлены.

«О Расин! Откуда слава?
Я тебя, дружок, поймал —
Из российского Стоглава
Ты „Гафолию“ украл.
Чувств возвышенных сиянье,
Выражений красота
В „Андромахе“ — подражанье
„Погребению кота“».

«Ты ль Хвостов ? — к нему вошедши,
Вскликнул я. — Тебе ль здесь быть?
Ты дурак — не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить».
— «В Буало я смысл добавил,
Лафонтеня я убил,
Я Расина обесславил», —
Быстро он проговорил.

И читать мне начал оду,
Я искусно улизнул
От мучителя, но в воду
Прямо из огня нырнул:
Здесь старик с лицом печальным
Букв славянских красоту
Мажет золотом сусальным
Пресловутую фиту.

И на мебели повсюду
Коронованное кси,
Староверских книжиц груду
И в окладе ик и пси,
Том в сафьян переплетенный
Тредьяковского стихов
Я увидел, изумленный,
И узнал, что то Шишков.

Вот Сладковский восклицает:
«Се, се Россы, се сам Петр!
Се со всех сторон сияет
Молния из тучных недр!
И чрез Ворсклу при преправе
Градов на суше творец
С твердостью пошел он к славе —
И поэме сей конец!»

Вот Жуковский, в саван длинный
Скутан, лапочки крестом,
Ноги вытянув умильно,
Черта дразнит языком,
Видеть ведьму вображает
И глазком ей подмигнет,
И кадит, и отпевает,
И трезвонит, и ревет.

Вот Кутузов : он зубами
Бюст грызет Карамзина,
Пена с уст течет ручьями.
Кровью грудь обагрена.
Но напрасно мрамор гложет,
Только время тратит в том,
Он вредить ему не может
Ни зубами, ни пером.

Но Станевич в отдаленья,
Увидав, что это я,
Возопил в остервененьи:
«Мир! Потомство! За меня
Злому критику отмстите,
Мой из бронзы вылив лик.
Монумент соорудите,
Я заслугами велик!»

«Как! И ты бессмертьем льстишься?
О червяк! Отец червей! —
Я сказал. — И ты стремишься
К славе из норы своей?
И тогда как свет не знает,
Точно где, в каких местах
Храбрый Игорь почивает,
Где Пожарского скрыт прах,

Где блистала Ниневия
И роскошный Вавилон,
Русь давно ль слывет Россия?
Кем наш север заселен?»
— «Двор читал мои творенья, —
Прервал он, — и государь
Должен в знак благоволенья…»
Стой, дружок. Наш добрый царь

Дел без нас имеет кучу:
То мирит смятенный мир,
От царей отводит тучу,
То дает соседям пир,
То с вельможами хлопочет,
То ссылает в ссылку зло,
А тебя и знать не хочет,
Посиди — тебе тепло.

Чудо! Под окном на ветке
Крошка Батюшков висит
В светлой, проволочной клетке,
В баночку с водой глядит,
И поет певец согласный:
«Тих, спокоен сверху вид,
Но спустись туда — ужасный
Крокодил на дне лежит».

Вот Грузинцев, и в короне,
И в сандалиях, как царь,
Горд в мишурном он хитоне.
Держит греческий букварь.
«Верно, ваше сочинение?» —
Скромно задал я вопрос.
«Нет, Софоклово творенье», —
Отвечал он, вздернув нос.

Я бежал без дальних споров.
«Вот еще», — сказали мне.
Я взглянул: Максим Невзоров
Углем пишет на стене:
«Если б так, как на Вольтера,
Был на мой журнал расход,
Пострадала б горько вера:
Я вредней, чем Дидерот».