Эдуард Асадов - Дума о Севастополе (сборник)

Ты прости, что пришел к тебе поздно-препоздно,

И за то, что, бессонно сердясь, ждала.

По молчанью, таящему столько «тепла»,

Вижу, как преступленье мое серьезно…

Голос, полный холодного отчуждения:

– Что стряслось по дороге? Открой печаль.

Может, буря, пожар или наводнение?

Если да, то мне очень и очень жаль…

Не сердись, и не надо сурового следствия.

Ты ж не ветер залетный в моей судьбе.

Будь пожар, будь любое стихийное бедствие,

Даже, кажется, будь хоть второе пришествие,

Все равно я бы к сроку пришел к тебе!

Но сегодня как хочешь, но ты прости.

Тут серьезней пожаров или метели:

Я к цыганам-друзьям заглянул по пути,

А они, окаянные, и запели.

А цыгане запели, да так, что ни встать,

Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной!

Песня кончилась. Взять бы и руки пожать.

Но цыгане запели, запели опять —

И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно.

Понимаю, не надо! Не говори!

Все сказала одна лишь усмешка эта:

– Ну, а если бы пели они до зари,

Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета?

Что сказать? Надо просто побыть в этом зное,

В этом вихре, катящемся с крутизны,

Будто сердце схватили шальной рукою

И швырнули на гребень крутой волны.

И оно, распаленное не на шутку,

То взмывает, то в пропасть опять летит,

И бесстрашно тебе, и немножечко жутко,

И хмельным холодком тебе душу щемит.

Эти гордые, чуть диковатые звуки —

Словно искры, что сыплются из костра,

Эти в кольцах летящие крыльями руки,

Эти чувства: от счастья до черной разлуки…

До утра? Да какое уж тут до утра!

До утра, может, каждый сидеть бы согласен.

Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай,

Если б пели цыгане до смертного часа,

Я сидел бы и слушал. Ну что ж, пускай!

1971

За раскрытыми окнами бродит весна,

Звездный купол, мигая, над домом повис.

На соседнюю крышу уселась луна

И глядит в мою комнату, свесившись вниз.

Не беда, если в городе нет соловьев, —

Наверху у соседа запел патефон.

Ветер дышит таким ароматом цветов,

Словно только что был в парикмахерской он.

Я сижу, отложив недописанный стих,

Хитрый ветер в окно мою музу унес.

Лишь большая овчарка – мой преданный пес —

Делит вечер и скуку со мной на двоих.

– Ты, Барон, не сердись, что дремать не даю.

Мы остались вдвоем, так неси караул. —

Положил мне на рукопись морду свою,

Покосился на сахар и шумно вздохнул.

– Был ты глупым, пузатым, забавным щенком,

Свой автограф писал ручейком на коврах.

Я кормил тебя фаршем, поил молоком

И от кошки соседской спасал на руках.

Стал ты рослым и статным, кинжалы – клыки.

Грудь, как камень, такая не дрогнет в бою.

А влюбившись в красивую морду твою,

Много сучьих сердец позавянет с тоски.

Мы хозяйку свою отпустили в кино,

До дверей проводили, кивнули вослед

И вернулись обратно. А, право, смешно:

В третий раз «Хабанеру» заводит сосед!

Я немного сегодня в печаль погружен,

Хоть люблю я и шум, и веселье всегда.

Одиночество – скверная штука, Барон,

Но порой от него не уйдешь никуда.

Новый год, торжество ль первомайского дня

Когда всюду столы и бокалов трезвон,

Хоть и много на свете друзей у меня,

Письма редки, почти не звонит телефон.

Но с хозяйкой твоей пятый год день за днем

К дальней цели иду я по трудным путям.

А какой мне ценой достается подъем,

Ни к чему это знать ни чужим, ни друзьям.