Эдуард Асадов - Помните! (сборник)

Написал я эти слова и вдруг подумал, а ведь найдется, непременно найдется всезнающий скептик, который ухмыльнется и скажет: «А не приукрашиваете ли вы тут что-нибудь: задушевные разговоры, стихи?.. Что же, у вас там не было ни объятий, ни поцелуев?» Милый мой скептик! Ну зачем мне хоть что-нибудь тут приукрашать?! Я скорее преуменьшаю события. Ведь протянутые для поцелуя губы, которые говорят правду и только правду, сердце, переполненное обжигающе-горькой нежностью, и простые, но вынутые из самых глубоких тайников души слова – разве могут они бросить хоть какую-то тень на такую вот встречу! Напротив, они сделают ее лишь полнее, светлее и ярче. Были, милый мой скептик, и поцелуи, и объятья. Наверное, мы не простили бы себе никогда, если бы их не было. Уже одно то, что через такие долгие-долгие годы я вспоминаю об этих встречах с такой теплотой и благодарностью, подтверждает абсолютную правоту моих слов. Ведь дело даже не в том, что делают люди, а в том, что стоит за каждой их фразой и жестом, иными словами, что вкладывают они в любой свой поступок и слово.

А о первом нашем поцелуе сказать обязательно надо. И надо хотя бы уже потому, что это был первый поцелуй в моей жизни. Да, первый, если не считать поцелуев родных, ну и двух-трех школьных детских поцелуев, за которыми стояло больше радостного любопытства, чем каких-либо уверенных чувств. Впрочем, это я только теперь так откровенно говорю про свой первый поцелуй, а тогда я, наверно, скорее бы умер, чем признался друзьям, а тем более Шуре в такой своей первозданной наивности. Еще бы, шутка сказать: двадцать лет за плечами, гвардии лейтенант, три года войны, командую батареей – и вдруг воистину первый в жизни поцелуй!.. Но что было, то было, и выкинуть слова из песни нельзя.

Мы стоим в желто-буром от прошлогодней травы поле далеко за селом. Шура, я и огромная, словно остывшее солнце, луна. Шура рассказывает мне о своем трудном, полусиротском детстве. Жадная, вечно крикливая мачеха. Ласковый, но жалкий от постоянного пьянства отец. Он был хорошим фельдшером, но с работы его без конца увольняли за нетрезвые глаза и дрожащие руки. Больше всего на свете Шура любила книги. А еще ей нравилось мечтать. И от домашних дрязг и скандалов она вместе с младшей сестрой Марией часто убегала либо за речку, либо уезжала в Мелихово, в чеховский сад.

– Ты знаешь, – задумчиво говорила она, глядя в темнеющую даль, и в блестящих ее зрачках, периодически сменяя друг друга, отражались разноцветные вспышки ракет над Турецким валом, – мне нравился там не столько музей, сколько чеховский сад. Небольшой, но ужасно уютный. И сторож, добряк такой, всегда нас пускал. Да еще иногда попросит: «Посидите тут, девочки, за меня, а я на часок отлучусь». Вот ты Чехова любишь, я знаю, но ты даже представить себе не можешь, какая это большая разница – читать рассказы его дома или вот здесь, прямо в чеховском саду. Ну просто совершенно особенное ощущение. Вот так и кажется, что выйдет он сейчас из-за сирени в наброшенном на плечи пальто, с палочкой, тихонечко кашлянет и спросит: «Нуте-с, так что читаете, барышни?» Вот кончится война, давай съездим туда вместе, согласен? – И со вздохом добавила: – Если, конечно, уцелеем…

Помолчала и тихо произнесла:

– Сегодня утром хлопца из батареи Радыша в госпиталь отвозила. На прошлой неделе за Перекопом осколком ранило в ногу. В санчасть идти отказался, да и рана вроде бы пустяковая. Обработать санинструктору как следует не дал: «Ладно, заживет, как на собаке». А сегодня приковылял ко мне: «Вот, товарищ лейтенант, взгляните, ранка чуточку барахлит». А какой там барахлит, я чуть за голову не схватилась. Нога – как бревно. Сепсис. И вид прескверный, синевой отливает, не пошла бы гангрена. Ну, взяла машину – и в госпиталь. И парень молодец, ни по дороге, ни когда копались у него в ноге, не пикнул. А там, в палатах, каких только ранений нет!.. Скорей бы с войной покончить.

Передернула плечами:

– Б-р-р, хватит об этом!.. А лунища-то какая красивая, прямо как в сказке. – Взяла меня за руку и посмотрела в глаза: – Знаешь, сделай одолжение, почитай мне еще стихи!

Сквозь давние годы и далекие километры вижу я, как стоит она, залитая загадочным лунным светом, слегка распахнув шинель и склонив чуточку голову, слушает мои стихи. За спиной широкая темная даль. Свежий ветерок перестал кружить. Может быть, тоже слушает горячие, но не очень умелые мои строки. Кончил читать. Шура подошла совсем, совсем близко и положила мне на плечи ладони… Как мы поцеловались? Не знаю, не могу сказать. Помню лишь, как хмельно перехватило дыхание и горячо застучало сердце. И еще помню, что шапки наши, свалившись, полетели на землю, почти слившись с почерневшей травой. И мы оба, взволнованные и смущенные, отряхивая их в руках, почему-то сразу же стали смотреть на часы и заторопились обратно.