Эдуард Асадов - Помните! (сборник)

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог».

Что же это: правда или небыль?

Где-то в давних, призрачных годах

Пальмы, рыба, сулугуни с хлебом,

Грохот волн в упругий бубен неба

И Батуми в солнечных лучах…

И вот здесь-то в утренней тиши

Встретились Армения с Россией —

Черные глаза и голубые,

Две весенне-трепетных души.

Черные, как ласточки, смущенно

Спрятались за крыльями ресниц.

Голубые, вспыхнув восхищенно,

Загипнотизировали птиц.

Закружили жарко и влюбленно,

Оторвав от будничных оков,

И смотрела ты завороженно

В «голубой пожар» его стихов.

И не для тумана иль обмана

В той восточной лирике своей

Он Батуми сделал Хороссаном —

Так красивей было и звучней.

И беда ли, что тебя, армянку,

Школьную учительницу, вдруг

Он, одев в наряды персиянки,

Перенес на хороссанский юг!

Ты на все фантазии смеялась,

Взмыв на поэтической волне,

Как на звездно-сказочном коне,

Все равно! Ведь имя же осталось:

– Шаганэ!

«В Хороссане есть такие двери,

Где обсыпан розами порог.

Там живет задумчивая пери.

В Хороссане есть такие двери,

Но открыть те двери я не мог».

Что ж, они и вправду не открылись.

Ну а распахнись они тогда,

То, как знать, быть может, никогда

Строки те на свет бы не явились.

Да, он встретил песню на пути.

Тут вскипеть бы яростно и лихо!

Только был он необычно тихим,

Светлым и торжественным почти…

Шаганэ… «Задумчивая пери»…

Ну, а что бы, если в поздний час

Ты взяла б и распахнула двери

Перед синью восхищенных глаз?!

Можно все домысливать, конечно,

Только вдруг с той полночи хмельной

Все пошло б иначе? И навечно

Две дороги стали бы одной?!

Ведь имей он в свой нелегкий час

И любовь, и дружбу полной мерой,

То, как знать, быть может, «Англетера»…

Эх, да что там умничать сейчас!

Ночь нарядно звездами расцвечена,

Ровно дышит спящий Ереван…

Возле глаз собрав морщинки-трещины,

Смотрит в синий мрак седая женщина —

Шаганэ Нерсесовна Тальян.

И, быть может, полночью бессонной

Мнится ей, что расстояний нет,

Что упали стены и законы

И шагнул светло и восхищенно

К красоте прославленный поэт!

И, хмелея, кружит над землею

Тайна жгучих, смолянистых кос

Вперемежку с песенной волною

Золотых есенинских волос!..

1969

Удивительное я получил сегодня письмо. Удивительное! Нет, ничего необычного поначалу в нем вроде бы не было. Стандартный белый конверт, и обратный адрес мелким убористым почерком: Серпухов, 2-й Малый проезд… Турченко.

Сколько таких вот добрых и сердечных посланцев получил я за эти годы от моего старинного фронтового друга Ивана Романовича. Вначале, в первые послевоенные годы, они были краткими и ласково-деловитыми: «Дружище Эдуард! Работы по горло! Кручусь, как хорошо отлаженный мотор. В Москву все нет времени выбраться. Но о тебе помню и очень скучаю. Сима и ребята здоровы, шлют тебе могучий привет и зовут в гости. Приглашаю и я от всей души. Брось хоть на пару дней свои студенческие дела и приезжай. Накормлю таким обедом, что целый год помнить будешь! Жду. Обнимаю и целую. Твой Иван Турченко».

Письма были искренние и от всей души. А что до обещания «лукулловского» обеда, то в довольно голодноватые послевоенные годы, особенно ощутимые в студенческой бытности, такое гастрономическое обещание было отнюдь не лишним. Тем паче, что фронтовой мой товарищ Турченко, инженер-пищевик по профессии, должность занимал по тем временам прямо-таки сказочную: он был директором мясокомбината в Серпухове. И все-таки без тени ханжества скажу, что хоть и уписывал с большим удовольствием роскошнейшие борщи с ветчиной и неправдоподобно огромные котлеты, ездил я к Ивану Романовичу и Симе, правда, из-за недостатка времени довольно редко, главным образом ради них самих, их душевного тепла и добросердечия. С годами, когда время стало брать понемножечку свое, а был Иван Романович старше меня на добрых восемнадцать лет, и кипучий темперамент его несколько поутих, то и письма стали обстоятельней и длинней. А после того, как, устав от своей профессии, кляузной и суматошной, перешел он на другую, более спокойную работу, письма его уже окончательно вошли в полноводно-спокойное русло.