Пьер-Жан Беранже - Пьер-Жан Беранже. Песни. Огюст Барбье. Стихотворения. Пьер Дюпон. Песни

Жестокая пора, год Девяносто Третий,
Не поднимайся к нам из тех десятилетий,
Венчанный лаврами и кровью, страшный год!
Не поднимайся к нам, забудь про наши смуты:
В сравнении с тобой мы только лилипуты,
И для тебя смешон визг наших непогод.

Нет жгучей жалости к народам побежденным,
Нет силы в кулаках, нет в сердце охлажденном
Былого мужества и прежнего огня, —
А если страстный гнев порою вырастает, —
Мы задыхаемся, нам пороху хватает
Не более, чем на три дня!

Сейчас во Франции нам дома не сидится,
Остыл заброшенный очаг.
Тщеславье — как прыщи на истощенных лицах,
Его огонь во всех очах.
Повсюду суета и давка людных сборищ,
Повсюду пустота сердец.
Ты о политике горланишь, бредишь, споришь,
Ты в ней купаешься, делец!
А там — бегут, спешат солдат, поэт, оратор,
Чтобы сыграть хоть как-нибудь,
Хоть выходную роль, хоть проскользнуть в театр,
Пред государством промелькнуть.
Там люди всех чинов и состояний разных,
Едва протиснувшись вперед,
К народу тянутся на этих стогнах грязных,
Чтобы заметил их народ.

Конечно, он велик, особенно сегодня,
Когда работу завершил
И, цепи разорвав, передохнул свободней
И руки мощные сложил.
Как он хорош и добр, недавний наш союзник,
Рвань-голытьба, мастеровой,
Чернорабочий наш, широкоплечий блузник,
Покрытый кровью боевой, —
Веселый каменщик, что разрушает троны
И, если небо в тучах все,
По гулкой мостовой пускает вскачь короны,
Как дети гонят колесо.
Но тягостно глядеть, как бродят подхалимы
Вкруг полуголой бедноты,
Что хоть низвержены, а всё неодолимы
Дворцовой пошлости черты.
Да, тягостно глядеть, как расплодилась стая
Людишек маленьких вокруг,
Своими кличками назойливо блистая,
Его не выпустив из рук;
Как, оскверняя честь и гражданина званье,
Поют медовые уста,
Что злоба лютая сильней негодованья,
Что кровь красива и чиста;
Что пусть падет закон для прихоти кровавой,
А справедливость рухнет ниц.
И не страшит их мысль, что превратилось право
В оружье низменных убийц!

Так, значит, и пошло от сотворенья мира, —
Опять живое существо
Гнет спину истово и слепо чтит кумира
В лице народа своего.
Едва лишь поднялись — и сгорбились в унынье.
Иль вправду мы забудем впредь,
Что в очи Вольности, единственной богини,
Должны не кланяясь смотреть?
Увы! Мы родились во времена позора,
В постыднейшее из времен,
Когда весь белый свет, куда ни кинешь взора,
Продажной дрянью заклеймен;
Когда в людских сердцах лишь себялюбье живо,
Забвеньем доблести кичась,
И правда скована, и царствует нажива,
И наш герой — герой на час;
Когда присяги честь и верность убежденью
Посмешище для большинства
И наша нравственность кренится и в паденье
Не рассыпается едва;
Столетье нечистот, которые мы топчем,
В которых издавна живем.
И целый мир лежит в презрении всеобщем,
Как в одеянье гробовом.

Но если все-таки из тяжкого удушья,
Куда мы валимся с тоски,
Из этой пропасти, где пламенные души
Так одиноки, так редки,
Внезапно выросла б и объявилась где-то
Душа трибуна и борца, {169}
Железною броней бесстрашия одета,
Во всем прямая до конца, —
И, поражая чернь и расточая дар свой,
Все озаряющий вокруг,
Взялся бы этот вождь за дело государства,
Поддержан тысячами рук, —
Я крикнул бы ему, как я кричать умею,
Как гражданин и как поэт:
— Ты, вставший высоко! Вперед! Держись прямее,
Не слушай лести и клевет.
Пусть рукоплещущий делам твоим и речи,
Твоею славой упоен,
Клянется весь народ тебе подставить плечи,
Тебе открыть свой Пантеон!
Забудь про памятник! Народ, творящий славу,
Изменчивое существо.
Твой прах когда-нибудь он выметет в канаву
Из Пантеона своего.
Трудись для родины. Тяжка твоя работа.
Суров, бесстрашен, одинок,
Ты завтра, может быть, на доски эшафота
Шагнешь, не подгибая ног.
Пусть обезглавленный, пусть жертвенною тенью
Ты рухнешь на землю в крови,
Добейся от толпы безмолвного почтенья, —
Страшись одной ее любви.

Известность! Вот она, бесстыдница нагая, —
В объятьях целый мир держа
И чресла юные всем встречным предлагая,
Так ослепительно свежа!
Она — морская ширь, в сверканье мирной глади, —
Едва лишь утро занялось,
Смеется и поет, расчесывая пряди
Златисто-солнечных волос.
И зацелован весь и опьянен прибрежный
Туман полуденных песков.
И убаюканы ее качелью нежной
Ватаги смуглых моряков.
Но море фурией становится и, воя,
С постели рвется бредовой, —
И выпрямляется, косматой головою
Касаясь тучи грозовой.
И мечется в бреду, горланя о добыче,
В пороховом шипенье брызг,
И топчется, мыча, бодает с силой бычьей,
Заляпанная грязью вдрызг.
И в белом бешенстве, вся покрываясь пеной,
Перекосив голодный рот,
Рвет землю и хрипит, слабея постепенно,
Пока в отливах не замрет.
И никнет наконец, вакханка, и теряет
Приметы страшные свои,
И на сырой песок, ленивая, швыряет
Людские головы в крови.