Пьер-Жан Беранже - Пьер-Жан Беранже. Песни. Огюст Барбье. Стихотворения. Пьер Дюпон. Песни

И кровь из ран его струилась {210} черным током.
Он гневно восклицал в страдании жестоком:
«О мой несчастный край! О родина рабов!..»

О, если имя есть, что миру прогремело,
Которому удел забвенья незнаком,
То имя девушки, что огненным клинком
Отчизну от врагов освободить сумела!

Дочь Лотарингии, крестьянкой загорелой
На славные дела ты шла прямым путем,
Ты, награжденная за весь твой жар костром.
Где песня, что твои деяния воспела?

Поэты, вы должны в сердцах алтарь возвесть,
Чтоб ей бессмертную воздать хвалу и честь
И заклеймить убийц, ее каравших смертью!

Когда становится добро добычей зла,
Кто может дивные восстановить дела?
Вы, дети красоты, вы, братья милосердья!

Божественный поэт, сравнимый только с Дантом,
Не на бумаге ты свой путь запечатлел,
Ты начертал его движеньем каравелл,
Доверясь парусам и напряженным вантам.

Могучим гением, стремительным гигантом,
Познавшим и тюрьму, и нищенский удел, —
Так ты прошел, Колумб, свой жизненный предел,
Осмеянный ханжой, освистанный педантом.

И горестен был твой изгнаннический путь,
Но не заставило ничто тебя свернуть,
Огня твоей души ничто не погасило.

В том мире мерзости, в том море горьких слез,
Что переплыть тебе при жизни довелось,
Во тьме Полярная тебе звезда светила!

Прими, о Дориа, прими почет и славу
За тысячи побед, когда рукой своей
Сумел ты отразить язычников ораву
От голубых границ владычицы морей;

Прими за то, что ты родную спас державу
От рук захватчиков, от тюрем и цепей,
И новый придал блеск закону, чести, праву,
И сделал Геную и крепче и сильней.

Но мною более всего в тебе ценима
Та доблесть Греции, то благородство Рима, —
Их проявить герой не смог бы ни один:

Когда была тебе поднесена порфира,
Ты звание свое простое «гражданин»
Не захотел сменить на блеск великих мира!

Свободы гордый дух! Когда, расправив крылья,
Он плавно и легко по небесам парит
И невзначай свой взор на землю устремит, —
Там видит он Брюссель, свободный от насилья.

Что привлечет его вниманье? Что за вид
Над шумом площадей, над уличною пылью
Восстанет перед ним священной славной былью?
Что вспомнится и что его одушевит?

Быть может, ратуша шестнадцатого века,
Осуществленная фантазия Рюйсбрека,
Где дерзок острый шпиль и так крепка стена?

Иль, может быть, собор — громада мировая?
— Нет, это попросту, мой сын, та мостовая,
Что кровью Эгмонта была орошена!

Когда усобица владела нашим краем
И вдоль Вандеи шел пожаров страшных след,
Раз барабанщика четырнадцати лет
Взять довелось живьем шуанским негодяям.

Бестрепетно глядел тот юноша в глаза им.
Вот засверкал кинжал, вот щелкнул пистолет.
— Кричи: «Да здравствует король!» — а если нет,
На месте мы тебя, бездельник, расстреляем!

Но, презирая смерть, спокоен и суров,
Он не видал их лиц и не слыхал их слов,
Он пред собой смотрел; за гранью небосвода,

Родной народ ему видением предстал.
И с криком пламенным: «Да здравствует свобода!» —
Он под ударами убийц презренных пал!

Когда в отчаянье, лишась последних сил,
Раздавлен силою, нахлынувшей без края,
Костюшко доблестный, весь кровью истекая,
«Finis Poloniae» ты скорбно возгласил. {215}

И смерти стал искать, — тогда господь следил
За подвигом твоим с высот блаженных рая,
И, троны царские на гибель обрекая,
Твое геройское он сердце пощадил! {216}

Так будет с родиной — мы видим все пример твой,
С твоею Польшею, невинной горькой жертвой,
Она, как Иисус, свершает крестный путь.

И вот уже в пыли истерзанное тело,
И кажется, что жизнь давно уж отлетела,
Но бог ее хранит, чтоб жизнь в нее вдохнуть!