Эдуард Асадов - Дума о Севастополе

Я озабоченно отвечаю:

— О чем ты говоришь, дорогая! Ты интереснее всех на свете бумаг. Ты спи пока, спи!..

Ну, черт побери, не могу же я признаться, что для меня это пышное ложе буквально как эшафот! Что каждый вечер при виде Катиных габаритов душа у меня уходит в пятки и что больше всего я мечтаю о том, чтобы снова уехать к ребятам на фронт.

Дружный хохот покрывает последние слова Гедейко, Турченко тоже смеется и отводит бритву от щеки:

— Тише, негодные. Вот разошлись. Я же из-за вас порежусь.

— Ну, а через месяц, — кончает Гедейко, — как раз пришел приказ мне ехать формироваться в часть. Вот и вся моя эпопея.

— Слушай, — говорю я Юре, — как же все-таки понять? Без тебя тебя женили, и тем не менее ты все равно теперь уже супруг?

— А что делать? — вздыхает печально Гедейко. — Печать-то вот она, смотри. Никуда не денешься.

— Стоп! — приходит мне в голову внезапная мысль. — Зачем тебе эта чепуха? Вот садись сейчас за стол и напиши этой своей Кате честное и откровенное письмо. Так, мол, и так. Супружество наше было абсолютной ошибкой и липой. Спасибо за приятную жизнь. Но любви у нас не было и нет. А посему брак наш теперь считаю бессмысленным. Извини, прости… Ну и прочее в таком роде. И кончай эту волынку!

Юра медленно слезает с печи, надевает сапоги и неуверенно говорит:

— Ты знаешь, Эдик, я и сам об этом думал. Действительно, зачем мне этот дурацкий брак? В самом деле, вот сяду сейчас и напишу!

— Подождите, Гедейко! — говорит Турченко, заканчивая бритье. — Не нужно слушать скороспелых советов. Развестись никогда не поздно. А пока у вас есть жена. Какой-никакой, а все-таки близкий человек. Случись с вами что-нибудь, заболеете или ранят, будет кому написать. В Ленинграде, кажется, у вас ведь не осталось никого? Ну вот! Поэтому не надо горячиться, и во всем разберетесь сами.

Гедейко, который только что уселся за стол и принялся за письмо, отодвигает чернила и ручку:

— А в самом деле. Ну чего я спешу? Расстаться никогда не поздно.

— Как же не поздно? — на этот раз горячусь я. — К чему тебе этот нелепый фарс? Жить надо правдиво. Ты ее не любишь. Она тебя тоже. А вот представь себе, возьмет твоя пышногрудая Катя да и пригуляет где-нибудь на стороне ребенка. А виноват будешь ты! А как же иначе, ты муж, значит, и папочка! Что тогда? А ведь это вполне возможно!

— И то правда, — мрачно соглашается Гедейко. — Боюсь, что ей это ничего не стоит.

— Вот именно! — восклицаю я. — Тогда садись и пиши!

Гедейко скребет затылок и вновь принимается за письмо.

— Эх, Гедейко, Гедейко! Ну к чему спешить? — снова говорит рассудительный Иван Романович. — Они же все вас сейчас разыгрывают. Ей-богу, ну зачем вашей Кате обзаводиться сейчас ребенком? Да она, может, действительно вас любит? Кстати, фотография ее у вас есть? Было бы очень интересно взглянуть.

— Есть, — снова отодвигая письмо, вздыхает Юра. — Могу показать.

Он вытаскивает из бумажника фотографию в открытку величиной и протягивает ее нам. На фотографии пышная, вполне миловидная женщина лет тридцати. Пухлые щеки, симпатичный чуть вздернутый нос, тонкие подведенные брови и полные оголенные руки в перстнях. И хоть выглядит она вполне привлекательно, что-то недоброе, я бы даже сказал — холодновато-хищное, проглядывает во всех ее чертах. Впрочем, не знаю. Может, так показалось только мне.

Ульяненко и Синегубкин неопределенно мычат. Зато Турченко вновь берет ее под защиту, и непонятно опять, то ли он шутит, то ли говорит всерьез:

— Ну вы посмотрите, Гедейко, — держа на вытянутой руке карточку Кати, продолжает он. — Симпатичная, привлекательная. И наверняка любит вас! А может быть, это действительно ваше счастье?

Но мы не сдаемся:

— Постой, а что она тебе там написала, можно прочесть?

Гедейко скребет небритую щеку и, отворачиваясь, говорит:

— Черт с вами, читайте!..

Лаконичная надпись на обороте гласит: «Мужу Юри от жены Кати». Так и написано: не Юре, а Юри.

— Ничего себе интеллект! — хохочу я. — Великолепно: «Мужу Юри от жены Кати». Главное ведь, чтобы ты не перепутал, что она не соседка и не теща, а именно жена. И что зовут ее Катя. Садись, пиши и не валяй дурака! Ты же умный человек, интеллигент. А это же тетя с кухни.

— Да ну вас всех к дьяволу! — возмущенно вопит Юра. — Ладно, разберусь потом. Утро вечера мудренее. А сейчас пойду спать!

И он мрачно лезет на печку.

Потом, много месяцев спустя, когда я уже раненый лежал в госпитале в Москве, он пришел меня навестить. После долгих разговоров, когда он стал уже прощаться, собираясь уйти, я вдруг вспомнил и, улыбнувшись, спросил: