Ольга Старушко - Корабельная сторона

Лес проснётся – и вот оно, лето.
Под свистки соловьиных команд
на поляне с с лучами рассвета
одуванчик примерил скафандр,
рядом штурман за миг до полёта
проверяет готовность систем,
и дублер их, ещё желторотый,
завтра тоже получит свой шлем —
и прощай, не держи их, опушка,
только солнце с утра припечёт.
Ключ на старт! Им из тени кукушка
начинает обратный отсчёт.
Что с того, что границы вселенной —
вон до этих берёз в аккурат?
Одолев притяженье, из плена
взмоет белоголовый отряд,
и в потоках звенящего зноя,
где снуют большегрузы-шмели,
поплывёт, чтобы длилось земное,
за пределы привычной земли:
там из них ни один ещё не был.
Открывают миры. И вослед
им люпины нацелились в небо
мириадами сизых ракет.
В их вселенной, для нас невеликой,
только так – наобум, наугад.
Я земля, говорит земляника,
да куда им!.. Не слышат. Летят.

«В Ростове падают каштаны…»
Осенний вечер молчалив.
И Дон, укутанный туманом,
влечет туда, где ждет залив.
Нечаянные выходные —
и напоследок проняло…
Стоят каштаны, как родные.
И как на родине, тепло.
Пустая кожура в иголках
валяется на мостовых.
Поплакать бы, да много ль толку —
не о своем и при чужих?
А голос из-за океана,
тягучий, как осенний мед,
тоскует о твоих каштанах,
Ростов… Нам разрешают взлет.

Он снисходит до нас
лишь когда ему будет угодно.
Не вольны мы загадывать даже,
как ляжет,
как выпадет кость.
И охота ли быть
мельтешеньем мишеней
в угодьях,
где он лепит подряд
в молоко,
этой ночью нагрянувший гость?

Он такой конформист,
то бишь мастер
обкладывать ватой,
обволакивать, как компромисс,
что-то сглаживать,
скрадывать суть —
только дай закружить,
завертеть,
заморочить!
Запрятать
еле видимый свет,
исчезающий след,
ускользающий путь.

Нас накрыло зарядом.
Сгустился разреженный воздух.
Подле, рядом, окрест
растворенье небес —
ни опоры,
ни зги.
Поезда опоздают.
Никто не летает.
Витают угрозы.
Как секут эти розги!
Секундная боль —
и вздохнуть не моги…

Рты заткнул.
По рукам повязал
и препоны поставил.
Позаклеил глаза.
И по полной использовал вето.
Руководствуясь сводами
свыше отпущенных правил,
распоясался.
Лёг.
И останется с нами.
До лета.

Грешным делом, белым-белым,
липнет стылым, сыплет мелом
по ветвям обледенелым:
спи, шиповник, спи, жасмин.
Чиркает скребок лопаты,
добираясь до асфальта.
Вязнет звук шероховатый
в толчее голов и спин.
Сыт по горло похоронным,
кашей снежной и солёной,
захлебнется хлипом, стоном
город, меркнущий с лица.
Есть шипы, но нет жасмина.
Если снег, то тоже – в спину.
И рябит в глаза рябина
ради красного словца.

Решительно, бесповоротно
погашен свет поры осенней.
Показывают зиму в окнах,
причем во всех без исключенья.

Совсем иное нужно зренье
для крупных планов с проработкой
нюансов каждой полутени,
смягченных линий или четких.

А жизни каждое мгновенье,
себе во всем противореча,
верно себе: то приз, то пеня…
То свет, то тень. То чёт, то нечет.
И мы, отринувши сомненья,
ступаем в снег. Зиме навстречу.

Ах, уехать бы мне в Ярославль,
город с тысячной синей купюры!
На мосту встрепенусь ото сна:
лёд на Волге в разводах гравюрных.
На вокзале – эскорт, «мерседес»,
крепко сбитые парни в цивильном.
И казённый во всем интерес.
Даже пленка на лужах – чернильная.
Взгляды липнут, как деньги к деньгам,
перетянутым синей резиной.
И за стеклами синяя гарь
От заводов моторных и шинных.
Стиснуть зубы – скорей бы вокзал,
Дым из тамбура, кофе на столик…
Что ж, потратили день – и назад,
в стольный град. И цена ему стольник.

Ветрено. Веет вдаль, вдоль бульвара Цветного.
Носит пыль перемолотого языками.
Те, кому не дано ни сказать, ни услышать слова,
воздух колеблют здесь, речи держа руками.
Черпая смысл из воздуха, из ниоткуда,
жестам внимая, и как внимая – мороз по коже —
ты осознаешь, какого сподоблен чуда,
раз говорить и дышать – не одно и то же.
В толпе, через каждое слово блюющей матом,
слух осквернен, словно вонью питья и пищи.
Воздух не сотрясай. Смолчи, ощутив утрату
речи, доставшейся даром.
Руками и правда – чище.