Нина Савушкина - Небесный лыжник

Комнату помню и розовый свет на обоях,
россыпь дешёвых конфет на столешнице гнутой.
Чашки фаянсовый край остывал под губою,
и становилось отчётливей с каждой минутой —
я проскользнула вам в то, что зовётся судьбою,
словно в разношенный тапок ногою разутой.

В мире, где все мы покрыты текстильной корою,
ставнями тусклых очков, занавесками чёлок,
душу свою вы любили проветрить порою.
«Мне ли не быть сквозняком – порождением щёлок.
Где, как не там, я незримую шахту пророю,
дабы пыльцу собирать с трудолюбием пчёлок?» —

думала я, а мои нестерильные пальцы
в вашей судьбе копошились проворно, как в тесте.
И, в анекдот добавляя шипящего сальца,
разве я знала, что всё загорится на месте?
Я только ситчик продела в железные пяльцы,
вышила крестик, не зная, что выпадут крести.

В Доме крестовом, как прежде, всё в должном порядке.
Ваше жилище отныне спокойно, пустынно…
Переступив через вас, как межа через грядки,
я удаляюсь, поскольку ни в чём не повинна.
И, уходя, обещаю не делать закладки
в Книге судьбы, как бы ни были повести длинны.

Осенней аллеи наборный паркет
выводит на берег крутой.
Весь парк с высоты, как прозрачный пакет,
упругой налит пустотой.

Отсюда берёз вертикальная дрожь
видна, как в пробирках вода.
И башни вокзальной игрушечный нож
не делает тучам вреда.

Но вдруг из угла, где прозрачная мгла
щекочет затылок сосны,
свернувшись в спираль, облетает игла —
концы её странно красны.

Сквозняк обрывает обои листвы,
аллею закрыв на ремонт,
но сверху в заплатах сквозной синевы
на нас надвигается зонт.

Под крышей его – страшноватый уют,
где каждый прохожий – изгой.
Лишь поздние птицы без пользы клюют
предплечье скульптуры нагой.

Вы всегда относились с опаскою к чёрной воде,
к безразмерной реке и пустынным домам на пригорке.
Только пруд – не река. Словно ключ, он висит на гвозде
островка. И должно быть, на вкус металлически-горький.

Впрочем, пруд никого не поил, не растил, не рожал,
не держал на себе ни парома, ни лодки, ни флота,
незнакомые лица на водах своих отражал
и себя выражал через эти мгновенные фото.

Наклоняясь к нему, мы имели четыре лица
и вполне походили на карты из общей колоды.
И задумали мы ни начала не знать, ни конца
и остаться такими, какими нас видели воды.

Мы исчезли в пруду. И ушли вместо нас двойники
в переменчивой дрожи прозрачны, пусты и незорки…
Вы не стали бояться скользящей куда-то реки
и купили себе заколоченный дом на пригорке.

Моя новая жизнь незатейлива, тихо проста,
как сухого листа к неизменной земле приближенье.
Только чья-то фигура под вечер стоит у моста —
так былую меня посещает моё отраженье.

Наступают холода, когда
воздух либо сворачивается, не достигая носа,
либо впивается в щёку, словно заноза.
Земля скользит под ногой ледяной бутылью.
Спина принимает форму знака вопроса,
сопротивляясь непрошеному усилью
ветра и притяженью льда.
Глазам остаётся смотреть,
как ветер ломает кустарника тонкие трости,
вбивает в почву травы заржавелые гвозди
и тем оголяет газон розовато-ветчинный.
Губам остаётся слагать стихи о норд-осте,
весьма отдающие мертвечиной
наполовину или на треть.
Мёртвая книга, читаемая везде,
темнеющая, как прорубь, зовущая наклониться —
вот что такое холод. На каждой странице
не буквы хрустят – ледяные осколки бутылки.
Книгу читают вслух ученики, ученицы.
Лиц их почти не видно, зато затылки
опрятны, как первый снег в борозде.
Бывшие мысли плывут в ледяную пыль.
Тело стремится забыть себя, как основу,
и привыкает с ветром играть в подкидного.
Мерно кочует кровь по стеклянной вене.
Белыми трубками, лампами света дневного
на небесах декабря повисают мгновенья
жизни, закупоренной в бутыль.

Мне снился сон, где было нам тепло
и белый торт нас ожидал на кухне.
Сидели мы. А шкаф возьми и рухни.
И одиноко звякнуло стекло.
И по стеклу потёк пурпурный джем…
Тогда квартиросъемщица налево
забила по стене незнамо чем
в припадке истерического гнева.
Неясный шум оформился в скандал.
И, взяв из разоренного комода
червонец задубелый, как сандал,
я вышла вон. Навязчивая мода
на ногти наносить лиловый лак
смутила мою нежную натуру.
Купив его в галантерее сдуру,
я села в электричку – просто так…
Я точно помню – был осенний день,
вдоль окон плыли жёлтые равнины,
закат цветов разделанной свинины
сгонял в канавы сумерки и тень.
Но я, сойдя на полустанок свой,
шагала почему-то по сугробам
(во сне бывает всякое, особо
когда ты спишь на запад головой).
Я, бережно размешивая снег,
несла свою, пусть мелкую, удачу.
Как вдруг – внезапный шок, обратный бег —
забыты в электричке лак и сдача…
Примчался поезд – бешен и огнист.
Я шарила под каждою скамейкой.
Меня жалел красивый машинист —
так создалась вагонная семейка.
Я, памятуя свой давнишний сон,
теперь спала к востоку головою.
Пятнадцать лет мы жили в унисон.
Не помню, как я сделалась вдовою.
Я продолжала жить в своём купе
уже одна. Нет, кажется, с потомком,
когда однажды за окошком тонким
возник мой городок на букву «П».
Я спрыгнула в сугроб, пришла домой,
нажала кнопку, мне открыла мама.
Я ожидала возгласов, но прямо
она спросила: «Где червонец мой?»
…Вот каковы бывают наши сны —
причудливы, как роспись на эмали
они всегда, с какой бы стороны
от полнолунья мы ни задремали.