Татьяна Вольтская - Избранное

Не знаю, виноват ли виноград —
Хоть он плебей, а древний род прервался,
Что если он – родство забывший брат,
Потерянный – певучих лоз Прованса?

Навек ли нам пространства кабала
И времени рабочая одежда?
Что если поцелуем пополам
С вином ты разорвал ее – и между

Глотками долгими, как птицу, пропустил
Иную жизнь, мелодию иную:
Люби и пей! – И возразить нет сил,
Сосна скрипит, Нева ревнует

К жаре, виоле, бедному плащу,
Объятью, пересказанному просто.
Два неба встретились, о них я и грущу,
Им губы наши были —
перекресток.

В луже треснула звезда.
Сердце раскололось.
За рекою поезда
Завывают в голос.

Спичек коробок исчез,
А другого нету.
Клен шагнул наперерез
Попросить монету.

На ступеньке лунный свет,
Свернутый в калачик.
Разве знает человек,
Почему он плачет?

Как много смерти прячется в траве
Острозаточенной, в тяжелой голове
Отрубленного солнца на лесной
Покатой плахе ветреной весной.

Пар изо рта порхает, как дракон,
Уже затеплен с четырех сторон
Лес – языками соловьиного огня,
И луг в цветах бледнее бледного коня.

Плывет цветок, качается в седле,
Неся точеный череп на стебле,
И под плащом сжимает семена;
Позвякивают тихо стремена.

Плывет цветок и смерть свою несет —
Ту, что скрывается внутри медовых сот,
На дне ладони, проплывающей тебя
Вдоль, поперек, – и ангелы, трубя

Пчелиным гудом, улетают прочь.
Плывет цветок, неся на стебле ночь.
И в сердце – ухо приложи – растут слова,
Как обоюдоострая трава.

Я тебя потеряла, не обретя,
И тепла в глазах твоих не увидев.
Все же я качаю твое дитя —
Этот стих, звучащий, как вдох и выдох.

Он рожден в грехе и слезах, и вот
Он горит листом золотым и красным,
Рвется прочь из рук и тебя зовет,
И еще не знает, что все напрасно.

Но к нему одному не пристанет грязь,
Мы уже погибли, а он – невинен:
В нем ты будешь со мною всегда, мой князь,
И на дне морском, и на небе синем,

И в чужом пиру, где меня не ждут,
И на кухне, где наших пиров приметы, —
Всюду – чем бы ни кончился Страшный Суд —
На дитя взглянув, мне укажут, где ты,

Позабывший с легкостью мой порог, —
Возле Божьих ног, в преисподней щели:
Мне, тебя не дав, милосердный Бог
Подарил его, как залог прощенья.

Пока сухие стебли улиц
Внезапный полдень озарил,
Пока из-под руки, прищурясь,
На нас не смотрит Азраил,

Пока шевелит Амфитрита
Заплесневелой чешуей, —
Еще не поздно – дверь открыта,
Входи, – пока над головой

Не потемнело от отлета
Чугунных ангелов в лесу
Исакьевском, – смахни заботу,
Как тополиный пух в глазу.

Пока лучи вслепую шарят
По комнате, и голова
Пока не катится, как шарик,
Под лапой каменного льва,

Пока на небе цвета сливы
Налево родинка видна,
И губы – солоней прилива,
Слюна во рту – пьяней вина,

Покуда пламя только лижет
Дворы и косяки дверей, —
Взгляни в глаза мне – ближе, ближе;
Скорей, скорей, скорей, скорей.

Я хочу в Венецию – как лицом в траву,
Посмотреть, как выглядит душа моя наяву.
От нее закат, как камин, отгорожен цветным экраном,
И часы расцвели на стебле четырехгранном:
Стрелок тычинки; горьковатого звона завязь
Никогда не созреет, подставленных губ касаясь.
Там копье проросло, как в озере остролист,
И герой, словно рыба, выловлен: запеклись
Бронзовые чешуйки – он умер сразу.
И дома поставлены в воду, как в зеленую вазу.
Под ногой ступень качается, как листок,
И пролеты мостов прерывисты, словно вздох,
Словно в горле речь – не находя участья,
Медлит – начаться ей или не начаться.
Есть у счастья свои приметы и у несчастья тоже:
Покрывается камень гусиной кожей,
А спина волны каменеет; на водосточной трубе
Выступает испарина, как на губе.
То ли в любви, то ли в битве —
сжав друг друга руками,
Смертной дрожью объяты оба – вода и камень.