Татьяна Вольтская - Избранное

В страхе зажмурясь, рекой,
К устью пришедшей, без звука,
Слепо впадаю рукой
Сонной – в раскрытую руку.

Бог – это первый снег. Он – лист, комар.
Он – жгучий Бенедикт, Он – скользкий Aбеляр.
Он – пестрый камень в озере на дне.
Он – пар над молоком. Он прячется во мне.
Но не в ушах же, ловящих соблазн,
Не в глубине впитавших скверну глаз,
Не в черепа глухом и твердом гробе,
Не в скачущем птенце – в гнезде из ребер —
«Любви! Любви!» – кричащем.
Не в крови
Ныряет Он и плещется: «Лови!»
Он для меня – во мне – неуловим.
Наверное, под силу лишь двоим
Накрыть Его, как журавля, волшебной
И тонкой сетью недомолвок и движений.
Тогда Он здесь – не то чтобы везде —
Но в пальцев кончиках и в кончиках грудей,
Которыми едва тебя касаюсь,
Когда стою на цыпочках, босая!
Поскольку этот миг так обожжен и чист,
Как глиняный кувшин, как узкий вербный лист,
В нем дышит Бог, Он – холод меж лопаток,
Блик на плече и слова отпечаток
Несказанного – на сухих губах:
След ангела. След солнца на камнях.

Нарумяненных солнцем стволов и морщинистых веток
Торжество ритуальное: ветер, как вызванный предок,
Извиваясь, ныряет меж облаком, тенью и светом.
То сосну пошатнет, то невидимым звякнет браслетом.
И прозрачных одежд его кружатся долгие полы,
Загрубелые пятки мелькают под пыльным подолом,
Глянцевитые икры и плечи, покрытые потом,
И улыбка беспамятства спит на лице безбородом.
О танцующий дух, сотрясающий вдруг вековые
Костяные стволы, рассыпающий блики пустые, —
На губах его пена, а на загорелом запястье,
Подлетая, звенит, обрывается дутое счастье.
Дико скачущий дух,
влажных рук мановением нервным
Все вокруг заставляющий вскрикивать, двигаться мерно
И раскачиваться, разметав облаков изголовье,
Без пощады и устали, в ритме, рожденном любовью.

Когда желтеют сумерки, как львы
В державном городе, забытом всеми,
Лишь обнаженный маятник любви
Отсчитывает время.
Когда раскачиваются тела,
Как будто чокаются, проливаясь,
Бокалы, или два крыла
Стремительно разводит-сводит аист,
Летя на родину, – вот так под ним, рябя,
Валы сшибаются на севере и юге —
Вперед-назад, так, плача и скорбя,
Бах догоняет сам себя
В пульсирующей фуге.
Шнур телефона выдернут, окно
Завешено, и все-таки я вижу —
Прилив-отлив, ты падаешь на дно
И всякий раз выныриваешь ближе
(Достать жемчужину!); нет, то на берегу
Гнет ветер дерево в дугу
И с каждым разом наклоняет ниже,
Оно кричит, качаясь взад-вперед,
Летает маятник разгоряченной плоти
В зеленой комнате, отмеривая счет
Иной свободе,
Иному времени, стремя полет
С закрытыми глазами над обрывом
Пурпурной глины, окуная лот
Движением нетерпеливым
В раздавшиеся волны, —
и на треть
Не вычислить падений и сомнений,
И остается только умереть.
Вся тайна – в однообразии движений
Крыла, бокала, ветра, что пригнул
И раскачал деревья, нас обоих,
В повторах нот, сливающихся в гул
На улице, рисунка на обоях
И хищной грации ленивых облаков,
Ворча, толпящихся у дома,
Блестя рядами солнечных клыков
В преддверье грома, —
Аккорда, взрыва, рева голосов,
Удара задохнувшихся часов
О стену, ожидающую слома.

Дети племени Симова,
Эхом песни своей
Не будите любимого
На подушке моей.

Шорох клена зеленого,
Рассыпной соловей,
Не будите бессонного
На подушке моей.

И не трогайте век его, —
Века блеск и тщета,
Луч последний Олегова
Золотого щита.

Ветер, с города хрупкого
Сдувший стены, мосты,
Не сдувай с меня – рук его,
Как сентябрь листы.

Вечный рев поношения,
Грохот браней и распрь,
Эхо смуты – ушей его
Не касайся хоть раз.

Очерк лезвия голого,
Что изогнут волной,
Пощади его голову,
Заносясь надо мной.

В вечернем воздухе наклонные поля
Подобны палубам ночного корабля,
Исполненным биения и гуда:
Под огненными брызгами шмелей,
Взрезая облако, на запад, в край теней,
Они плывут неведомо откуда.
Дано мне вместе с ними иногда
Скользить на дно – неведомо куда —
Качнув огнями Эльма-иван-чая,
Но каждый раз: захочет ли рассвет
Нас выловить из бездны или нет —
Никто не спрашивает.
И не отвечает.