Владимир Ильичев (Сквер) - Аметистовые Грозы

Гармония – она, она сама,
поэтому не надо ей письма
губами на заплаканном окне,
она сама – гармония,

во мне.

Не выдумав ни шанса на ответ,
в шкафу моём рассыпался поэт,
продолжив, бедолага, жить сполна:
молекулами ведает

она…

Вы поменяли фото в профиле —
и все миры закатастрофили,
они, как эта голова,
температурят и взрыва…

Но не жалеют о развитии,
достигнут пик – они Вас видели!
А Вы склонились к миротрофии —
и поменяли фото в профиле.

Вы поменяли фото в профиле,
и в белых сливках, в чёрном кофе ли —
родились новые миры
для продолжения Игры.

Игра идёт не по заданию,
и Вы склонились к мирозданию,
для этих строк в Мефаустофиле —
Вы поменяли фото в профиле.

Так просто сделать пьяный шаг
в трясину, в жуткий бред.
Так сильно хочется дышать
и видеть волю, свет…

В краю болот нетрезвый ход —
он верный, напролом.
Бухал весь век лесник Федот.
Но я не под бухлом.

Я под убийственной красой,
изящной на изгиб.
Взглянул, отпил – и влип косой,
с хвостом, с ушами влип.

Так сложно выбраться назад,
нет силы, нет причин.
Так слабо верится, что ад —
вокруг меня шкворчит.

Скорее, ад оставлен там,
на воле, на свету,
где влаги не было мечтам,
хоть пил я красоту.

Взглянул, не вытерпел, шагнул.
Туда – куда влекло,
и потому душе ко дну
спускаться так легко.

Это не «влюблённость»,
и не та «любовь»,
нет же… это остров,
голый, в океане,
где мальчонкин Хронос
напрямил углов —
из раздумий острых
о девчонке Ане.

Махонький шалашик,
скромный островок
в тихом океане
чокнутой планеты…
До «чужих», до «наших» —
сто и сто дорог,
ноль и семь гаданий,
тщетных, по воде-то.

Это не влюблённость,
не любви куплет,
это волны-плечи
в сговоре с песками,
и мальчонке Хронос
подарил рассвет
из мечтаний вечных
о русалке Ане.

Господь играет в баскетбол
моей пустой башкой,
башка послушно бьётся в пол —
расчерченный такой…
Господь играет не один,
с четвёркой ангелков,
а против них – квартет ундин
и Грешная Любовь.

Свисток и свита – в стороне
командуют игрой,
то задремать позволят мне,
то сразу баскетбой.
На всех трибунах – семь людей,
не очень важный матч.
Там нет возлюбленной моей,
хоть радуйся, хоть плачь.

Упал, вскочил, попал в кольцо,
в другое, вновь ничья…
Какое может быть лицо
у старого мяча?
Какая может быть любовь?
О чувствах колобка —
и то печется колобовь,
находится мука.

Но чем же я не колобок?
А тем, что я не хлеб…
Мной каждый день играет Бог —
и той команды кэп.
Ундины жарят ангелков,
а те, в ответ – ундин.
Господь и Грешная Любовь —
ничьи, один в один.

Когда я глухо стукнусь в пол,
сдуваясь и шипя —
судья продолжит баскетбол
моим похожим «я».
Но дайте ж мне тогда вдвойне
мячты и полусна,
в которых кто-то – обо мне
грустит с трибуны «А».

В её улыбке и молчании
я разрушаюсь всё отчаянней,
и это лучше эволюции,
когда века и смыслы – куцые.

В её молчании улыбчивом
понятен буду я всё шибче вам,
как если б сути нализаться, мням,
но это – болт цивилизациям!

Её улыбка и молчание —
увы, не вызовут врача ко мне,
и сами вылечат, без вызова,
а эскулапам – тоже – лысого…

Она молчит и улыбается,
а мне туда-сюда летается,
живётся мне – от века к вечному,
как бегунку по шву сердечному.

Тряси, тряси меня, трясина,
тебе не надо ведь бензина,
пока трясётся на крови —
тряси меня, трясина… рви.

Храни, храни меня, мой Боже,
раз до сих пор не изничтожил,
раз так тепло в сырой тени —
храни, пока не хорони.

Люби, люби меня, малышка,
когда моя тупая книжка
воткнётся в память уголком,
люби, люби меня… потом.

Планетки по инерции
летят вокруг Звезды.
Она не дарит сердце им —
не смогут унести…
Она их, всё же, балует,
и светом, и теплом,
она века им жалует,
не парясь над числом.