Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Читатель найдет в книге прекрасные стихи о старости и о символизирующих ее осени и зиме венгра Беньямина, словака Новомеского, поляка Тувима.

Процитирую несколько строк Ярослава Ивашкевича: «Побудь со мною, песенка, в старости, усталости. Разгладь мои морщины легчайшими перстами… Всю ночь звезда высокая мне не дает покою. То не звезда мешает — мешают грусть с тоскою о жизни промелькнувшей, о юности спаленной, и о пахучем сене, и о луне зеленой. В старости, в усталости, бессонной ночью долгою, с косой своей певучею идет косарь под окнами. До самого рассвета поет и повторяет, а на рассвете травы косою ударяет. Побудь со мною, песенка, в пустыне еженощной, пока меня не скосит косарь рукою мощной».

Печаль этих стихов, если применить пушкинские слова, светла. Поэту грустно и легко.

Так входят вечные темы в современную поэзию.

Чтение книги вызовет определенные трудности привыкания к многообразию традиций и манер.

Как же иначе может быть, если речь идет о четырнадцати национальных поэзиях, у каждой из которых своя судьба.

У нас нет возможности вдаваться в подробные характеристики. Укажу на черты сравнительно нечастые в русской поэзии.

Бросается в глаза изобилие нерифмованных стихов — белых и вольных. В нашей поэзии такого изобилия нет. Не было его и в классической поэзии поляков, немцев, чехов, болгар.

Объясняется это по-разному. И мощным влиянием Уитмена, Аполлинера, Арагона, Хикмета. И огромной ролью, которую играли взгляды Брехта, считавшего необходимым максимально приблизить стих к прозаической, даже к деловой речи, отбросить все, что может затемнить смысл поэзии.

Однако прежде всего это объясняется особенностями некоторых языков, истощением запаса рифм.

Иные поэты, вслед за Аполлинером и тем же Хикметом, отказываются не только от рифмы, но и от пунктуации. Отказ этот внешний, потому что сама графика поэзии, членение ее на строки и строфы выполняет функции пунктуации.

Иногда стихи недостаточно ясны, перегружены метафорами или реалиями исторического и литературного рядов.

Однако подавляющее большинство включенных в книгу стихов просты, ясны, демократичны. Тенденция к простоте и ясности со временем все усиливается. Всенародный читатель влияет на поэзию, переделывая ее по своему образу и подобию.

Нечего и говорить, что переводчики соблюдали особенности оригинала — метр, строфику, систему рифмовки. Подтягивание переводимых стихов к нашему восприятию не допускалось.

Зато в отборе стихов предпочтение часто отдавалось тем, которые интереснее для советского читателя.

Эта книга написана сотнями поэтов и переведена сотнями поэтов. Едва ли не все крупные русские поэты, занимавшиеся переводом, представлены в ней. Скажем, польская поэзия, перевод которой был блистательно начат Пушкиным и Лермонтовым, привлекала внимание Ахматовой, Цветаевой, Сельвинского, Светлова, Пастернака, Тихонова, Суркова, Мартынова, Самойлова.

Немецкая поэзия, классические баллады которой перевел еще Жуковский, в наше время переводилась Сельвинским, Луговским, Винокуровым, Левиком и Гинзбургом.

Румын переводили Ахматова, Зенкевич, Алигер, Инбер, Ковальджи, Левитанский, Юнна Мориц.

Венгров — едва ли не все наши поэты, среди них Кедрин, Исаковский, Чухонцев, Сухарев.

Образовались длительные содружества поэтов. Долголетняя дружба с Гидашем сделала пропагандистами венгерской поэзии Заболоцкого и Мартынова. Алигер, много лет переводящая Десанку Максимович, опубликовала русский перевод знаменитой книги «Прошу помилования». Самойлову принадлежит заслуга перевода албанской поэзии — от эпических песен до послевоенных поэтов.

У нас существуют целые школы молодых поэтов — полонистов и германистов.

Эппель, Гелескул, посвятившие себя переводу новейшей польской поэзии, знают язык, литературу, страну, самих поэтов.

Массированный, целенаправленный, сосредоточенный в крупнейших издательствах перевод поэзии уже привел к тому, что на русском языке изданы главные вещи классики братских народов и многое, написанное поэтами-современниками.

Это — явление новое, присущее советской культуре, а еще точнее — последнему послевоенному тридцатилетию.

Большие антологии, составленные и отредактированные крупными учеными, переведенные лучшими поэтами, изданные огромными тиражами, — все это нимало не напоминает былую кустарщину, когда Гербель издавал антологию славянских литератур, составленную зачастую из поспешных пересказов, имевших скорее информационную, чем художественную ценность.