Владимир Иванов - СейЧАСТЫЕсть. Записки деревенского модника

И когда он научился оборачиваться в паутинку сам, а не как окружающие его соседи по стеклянной банке, успешно плетущие сети для других, он внезапно понял, что банка слишком тесна для свободных взмахов крыльями, оставаясь при этом слишком прочной для хрупких крыл, а взгляд вверх, откуда создатель, приоткрыв крышку, словно приглашая к полёту в загадочное застеколье, с любопытством взирал, как кто-то вновь отрастил крылья и вместо того, чтобы грызть себе подобных, сотрясает банку, закружил голову и не оставил другого выбора, кроме как – лететь.

– Не нравится отношение мира к тебе? Попробуй что-то изменить в себе.

– А я и изменяю, как умею. Только тебя это ещё больше раздражает.

Каждая женщина становится отдельной историей в твоей жизни, которою, при определённом умении слушать, удаётся превратить в сказку про тысячи с одной ночью, а если повезёт с чтением и перечитыванием, то и в роман с десятками тысяч рассветов. А справишься с буднями, то и конец случится сказочный, как жили счастливо и всё закончилось переходом в мир иной за один день.

– Рыбонька, просыпайся! Солнышко, вставай! Что глазищами очумелыми хлопаешь? Разлеглась, как коровище на дороге!

– Ты на что, сукин сын, намекаешь, обидеть хочешь?

– Как на что – местами священное в каждой семье существо, местами кормилица, а в глазищах и умище, и мировая скорбь, все помещается. Просыпайся уже, а то лёгкость утренняя уйдёт вместе с росой, я сказку тебе расскажу.

Каждое очередное перерождение души приближает даже гусеницу чуть ближе к бабочке. Недавно одна знакомая птица рассказала историю про обаятельную, тонкую одинокую гусеницу. Она переползала с ветки на ветку, с дерева на дерево, с цветка на цветок, в поисках самого сладкого сока и самых вкусных листьев. На ее пути попадались то другие гусеницы, то слизняки, то гады ползучие. Многие из них звали ее в свои сады, соблазняя самыми изысканными вкусами.

– О-ля-ля, – повторяла она, – я сама знаю какой лист мне хочется пожевать, – отгоняя гадов и слизней.

И вдруг вспыхнуло яркое солнце, а мы знаем, что многое происходит в самый солнечный день. И гусеничка увидела бабочку, порхающую с цветка на цветок, она показалась ей ожившим цветком. Её лапки как будто оцепенели, такого чувства она никогда ещё не испытывала, но она почувствовала, что уже никогда не сможет оставаться прежней. Она сжалась в маленький серый комок и с тоской поглядывала по сторонам, есть уже не хотелось, да что там есть, не хотелось жить, и она закрыла глаза.

– О-ля-ля! Проснись! – Гусеничка открыла глаза и увидела перед собой бабочку, обнявшую её крыльями.

– Хочешь, будем летать вместе? – спросила бабочка.

– Я не умею, – хотела сказать гусеничка и вдруг увидела, что у неё есть крылья.

– Летим! – радостно воскликнула она, взмахнув ими.

– Оля! Проснись! Посмотри, какое солнечное утро, давай вместе послушаем пение птиц! Я принёс нам мороженое и кофе! – требовательно звучал сильный мужской голос, и сильные руки крепко сжимали плечи.

– Да, милый, ещё секундочку, – нежно потягиваясь, прошептала она.

– А как ты узнал про мороженое?..

– Я – хочу…

– Нельзя, фу, рядом! Как не стыдно?

Поводок обрывается, и Мир делает несколько стремительных кругов и возвращается, виновато виляя хвостом и с озорным блеском в глазах:

– Я знаю теперь, как не стыдно, только сказать не могу, намордник мешает.

У Мира несколько градаций проявления чувств от радости общения с окружающим его миром.

Он может лениво вильнуть хвостом, повернувшись животиной к небесам и ко мне для лёгкого почесона, или, улыбнувшись, завалиться на спину, подставив под руку тёплую лохматую пузятину с явственно проглядывающей сквозь белую шубку нежной розовой кожей, усыпанной темными солнечными пятнами.