Валентина Спирина - Девять Жизней. Шестое чувство

Так, то с солнцем, то с дождём, то с пронзительным ветром с Финского залива, неизменно с бурей чувств и с прогулкой по прекрасному городу, проходили по-северному короткие осенние дни.

– Давай заявление подадим? – сказал Саша однажды, бессильно откинувшись на кровать после очередного прилива нежности.

– Обязательно подадим, только я сначала должна предупредить тётю. Она с ума сойдёт, если я вовремя не вернусь. Я приеду, всё ей расскажу, соберу вещи и вернусь. И мы никогда-никогда уже не расстанемся.

До отъезда оставался вечер. Только сейчас и Лида, и Саша осознали, что в принципе могут расстаться дольше, чем на одно утро, и у обоих мучительно защемило сердце при этой мысли. В этот вечер они гуляли дольше обычного (юноша даже прогулял ужин), смотрели, как в последних лучах догорает золотом игла Петропавловского собора на фоне потрясающего фиолетово-лилового заката, пили вино в ресторанчике на Фонтанке, заедая его кальмарами (на последние деньги можно и разгуляться!), танцевали вальс на Дворцовой площади (благо, был уже вечер и никого не было) и целовались на Васильевском острове, который оба любили.

Днём на Московском вокзале, минут за двадцать до поезда, стояли, обнявшись, и никак не могли разлучиться, и Лида тихонько, на ушко, в свойственной ей манере шепнула Саше очень важную и прекрасную новость:

– Доигрались! К середине мая жди прибавления!

– Да ты что! Лидочка, как это здорово… – он аж задохнулся от радости и сейчас даже был похож на себя прежнего, солнечного и тихого. Как Лиде хотелось, чтобы он оставался таким всегда! Но она мучительно знала, что это она виновата в этой жестокой перемене, в том, что Саша уже никогда не будет таким, как в тот день, когда она поймала его за рукав в толпе и попросила сфотографировать её у Петропавловки. Старалась об этом не думать, чтобы не сойти с ума, поэтому почти не смотрела ему в глаза: знала, что не сможет. А тут решилась. Ей хотелось задержать в памяти его взгляд, чтобы не забывать того, чему так внезапно научила её судьба за эту неделю. Она решила твёрдо: приедет, всё скажет тётке и, не слушая её упрёков, причитаний и восклицаний, уедет к Саше. Родит ему сына и назовёт его Константином, и будут они жить втроём где-нибудь в уютной квартирке в чудесном городе, а Саша бросит семинарию, раз всё равно нет больше смысла там учиться, и устроится куда-нибудь в институт. Получит образование и светскую, неплохую профессию. Это ли не счастье! Вот таким вот и будет финал этой безбашенной, глупо растраченной жизни, споткнувшейся о тоненькую соломинку настоящей любви.

Заглянула. Глаза под светлыми лошадиными ресницами по-прежнему смотрели с непередаваемой тоской и болью, перемешанной с нежностью при взгляде на неё. До отхода поезда оставалось совсем чуть-чуть времени. Обратно Лида ехала не на «Невском экспрессе»: на него не хватило денег, – а на обычном поезде, проходящем из Мурманска. Надо было садиться, он стоял в Петербурге совсем немножко, а ребята всё никак не могли расстаться. В конце концов, скрепя сердце и попытавшись взять себя в руки, крепко и длительно поцеловала Сашу и шагнула в распахнутую дверь поезда. Предъявила билет, поставила чемодан на своё место и долго махала рукой из окна и, дыша на стекло, рисовала на нём сердечки. А Саша улыбался, чтобы не заплакать, и тоже махал рукой, и крестил её на прощание широким летящим взмахом руки.

В поезде Лида дремала, читала Бунина (так вот кто во всём виноват!) и всё думала о том, что есть, наверное, мировые законы, которые срабатывают в самые неожиданные моменты и ставят всё на свои места. «Не рой другому яму – сам в неё попадёшь» – вспомнилась пословица. Хотела поиграть и забыть – поняла, что это не игрушки и впервые в жизни полюбила по-настоящему. И теперь уже не забудешь, не переиграешь, потому что и Саша теперь втянут в эту мёртвую петлю, потому что где-то там, в глубинах её существа, мирно посапывает совсем маленький, микроскопический Константин (а если девочка, то Полюшка, Аполлинария), и это уже не шутки, а самая настоящая жизнь.

О том, что поезд сошёл с рельсов где-то на подходах к Москве, Саша узнал почти случайно, читая новости в интернете утром перед Литургией (было воскресенье). Сам удивился тому спокойствию, с которым принял эту новость. Написанная буквами на экране, без упоминания имён, она казалась абстрактной, отдалённой. И только когда он почти машинально открыл список погибших, царапнула по сердцу бесстрастная надпись «Коростелёва Лидия Сергеевна, 10.04.1988». Но это тоже были только буквы, никак не складывающиеся в смысл. Саша выключил компьютер и пошёл в церковь. По дороге почувствовал, что лицо у него мокрое. Удивился, потому что дождя в то утро не было. И только зайдя в церковь, осознал, всем существом прочувствовал то, что прочёл. Это для составителей новостей «поезд такой-то „Мурманск-Москва“ сошёл с рельсов там-то и там-то, столько-то погибших», а для него Лиды больше не было и ни одна новостная служба не смогла бы этого передать. И в этот момент неимоверная, страшная боль, страшнее всего, что он когда-либо испытывал в жизни, даже мучительнее той боли, которую чувствовал после собственного грехопадения, вонзилась в него тысячей остро заточенных стрел. Слова собрались в смысл, и смысл этот был невероятным. Таким, что, осознав его до конца, Саша упал как подкошенный на колени посреди храма и зашёлся в таких рыданиях, что в окнах задребезжали стёкла. Было раннее утро, и в храме ещё никого не было, кроме священника. Добрейший отец Вадим, облачавшийся в алтаре, услышал эти страшные звуки и поспешил выйти в притвор, чтобы узнать, что случилось. Саша попросил исповеди. Стоя перед аналоем с лежащими на нём Крестом и Евангелием, он рассказал отцу Вадиму всё, что, как нагар, наболело на душе за эту головокружительную неделю – и про то, как его выхватили из толпы и попросили сфотографировать, и про Павловск, и про свои мысли по поводу миссионерства, и о родинке и розовом платье, сведших его с ума, и о немыслимых вечерах. Когда дошёл до крушения поезда, перехватило горло и из глаз снова потекли слёзы, только уже не бурные, а тихие и совершенно безнадёжные. Он плакал и всё никак не мог остановиться, так что отец Вадим даже ободрительно похлопал его по плечу. Наконец, Саша договорил и опустошённо посмотрел на священника. Пролепетал как-то блёкло – ему показалось, что говорит не он, а кто-то другой, незнакомый: