Наталия Черных - Закрытый показ. Книга стихотворений 2012–2017

Я барсук, ты енот – он придумал ей песенку,
но не споёт никогда.
Болящая, видимо, очень глупа.
Она не отличает ущербности от силы,
ходит как маятник в старых часах.
Она видит совокупление женщины и хозяина,
того не желая,
ей ведомы их интонации, взвизги, сопенья и хлюпанья,

ложка жидкости и руки по локоть.
Её не смущает их танец.
Для неё ничего чувственного в танце их нет,
а только пятнадцать минут.
После включается некая очень приятная даже машина
(так думает сам хозяин).
Этот грузовой
тройственный рейс,
которым даже соседи за стенкой в пятницу вечером
летят молодыми прыжками,

идёт по опасному месту.
Здесь могут взорвать эту жизнь,
не различающую любовь и совокупленье,
болезнь и здоровье,
семью и соцгруппу. Борт несёт груз материнской любви.
Все они – мать. Женщина, и стареющий бабник,
с ними – двое, соседи по лестничной клетке.

Говорят, что это заказ,
когда стихи приближаются к прозе.
Говорят, что должно быть. Но быть ничего не должно.
Говорят, нет материнства,
а только мужчина и женщина.

Много что говорят.
Тупица на эти строчки,
идущие каплями льда от крыла самолёта,
сделает стойку. Но самолётик летит, двое вместе,
третья вымыла ванну,

двое сделали пиццу.
И вечер. И обогреватель,
и окна впускают свежий снег.
Снег пахнет хлебом. Мать, которая в каждом из них,
достаёт пуховое вязанье. Вскоре все засыпают в тепле.
Продолжается рейс грузовой.

Не люблю разговоров
о женщинах и мужчинах.
Мой персонаж, однако, мужчина.
О женщине будет после.

Ни разу в жизни
ему не изменяли женщины.
Он изменял, не считая изменой,
оправдывался эректильной дисфункцией.
Измены лежали стыдливы и неполноценны.

Ближе к пятидесяти захотел подросткового секса,
слушал группу «Japan» и слушал «Black Sabbath»,
говорил: это настоящий секс!

Смотрел «Основной инстинкт»,
говорил: фильм о любви и влечении к смерти.
смотрел «Криминальное чтиво» и говорил то же самое.

Ему легче было вожделеть, чем ложиться и вставать.
Он просто не знал, что делать с телом женщины
от внезапного нежелания.

Но какая-то завелась в его странном белье.
Уже много лет с ним,
всё так же прекрасна. Смотрит он на других.

Ближе к шестидесяти стал рыцарствен и сентиментален.
Начал писать биографию Гитлера.
Придумал, по-видимому сознавая обречённость идеи,
(говорил, что любит обречённость):

«Хотелось бы воплотить сюжет,
где призрак становится женщиной и остаётся с героем.
А может, и не остаётся.
Счастливая сказка!»

Рассказ начинается так:
бабкин дом был старый .

Он и сам напоминал бабкин дом.
Непрорисованный
супернатурализм.

Он мог оказать социальную секс-помощь
одиноким,
ещё привлекательным,
хрупким,
болезненным,
но
так и не понял, что именно в этом его призвание.

Она верила тому,
что говорят в глаза.
Расстраивалась ребёнком,
узнавая, что говорят за глаза.

Что зла,
что ревнива.

Она не знала о ревности.

У неё даже не было женских проблем,
а вторичная аменорея с пятнадцати лет.

Вожделение справедливости
было слаще ревности и обиды.
Она, к сожалению,
не умела ни того, ни другого.

Если ещё раз послушать песню Нау «Ален Делон»,
картинка будто бы сложится:
лучше секса
музыка и кино,
они дают неоспоримое наслаждение,
без мастурбации.

В какой-то момент маленькой жизни
понадеялась отлежаться в койке:
всё что осталось.

С книгой,
фильмами,
музыкой.

Но жестокая полковая труба
снова и снова
вызывала:
одеваться,
принимать душ,
красить брови,
покупать вещи
(что она так любила когда-то),
выходить из дома
(как будто её могли где-то принять),
что-то значить в своём роде занятий
(как будто её достижения ценили коллеги) —
и прочая, прочая с ними.

Единственное, что было её без остатка —
чувство города.
По счастью, она не отличала домов от гор
деревьев от деревьев,
могла есть всё, что покупала в ближайшем магазине,
видеть смешные сны.