Юлий Гуголев - Мы – другой (сборник)

Нужно заранее выстроить план:
или за кресло… или в чулан…
не избежать наказанья…
неотвратимы касанья…

А вот подробности лучше замнем.
Скажем лишь только, что папа ремнем
так препояшет мне чресла,
что и не сесть в это кресло.

Это, конечно, плохой вариант.
Я все забыл. Только шкаф да сервант
помнят, что в них отражалось…
сколько оно продолжалось…

Я на него гляжу снизу вверх…
Он на меня косит сверху вниз…
Но нет… мы идем в кинотеатр «Пионер»!
Рассыпается свет… надрывается сквер…

это сразу за домом, где раньше был загс…
то ли плач, то ли смех…
то ли хрип, то ли свист…
Лезет в форточку худенький Оливер Твист.
Позади – бультерьер и Билл Сайкс.

Может быть, в апреле или в мае,
не скажу точнее, но когда-то,
помню, в пионеры принимали
у могилы неизвестного солдата.

А потом все, шеями алея,
пионерия, сыны твои и дочери,
мы в награду в недра мавзолея
шли в обход километровой очереди.

Знали, гроб хрустальный там качается,
но покоится навеки сном объята
в том гробу не спящая красавица —
мирового вождь пролетарьята,

дедушка Ильич, кудрявый Вова!
Может, подмигнуть ему? А он нам?
Увидали мы всегда живого,
как он там лежит Тутанхамоном.

Вот, прикинь, привстанет он из гроба,
локтем оперевшись о подушки…
Помню, мне запомнились особо
желтенькие, сморщенные ушки.

Как я после хвастался родителям!
Как мечтою уносился в выси я!
Видел я его! А вы – не видели!
Может, у меня такая миссия!

Может, дед Наум, дед Шая-Шлёма,
дед его, и дед его, и дед его
по субботам ни ногой из дома…
– Ради этого? – А может, ради этого!

– То есть дед Наум, дед Шая-Шлёма
и его дед, и его дед, и его дед
по субботам ни ногой из дома
ради этого? – Ну, как-то так выходит.

Жили-были, убегали, ехали,
верили, что дети… что уж… где же нам…
Я теперь все это вижу в зеркале —
счастье, что еще не в занавешенном.

Жили, пели, умирали, плакали, —
время óно да и горе óно, —
птаха ли пером, частицей праха ли
рухнуть на бетон Бен-Гуриона.

Жили, умирали днем и ночью
те, кого неловко звать «мишпуха»,
чтобы я увидеть мог воочию
желтое, морщинистое ухо.

Вы меня простите, поколения.
Сам не знаю, что сюда пришел-то я.
Уши стали, вправду, как у Ленина,
маленькие, сморщенные, желтые.

Значит, ты – последний из последних.
Миссии другой по ходу нет.
Пионер, костей своих наследник.
Выключаем воду. Гасим свет.

Знаю, все когда-нибудь кончается,
как об этом в песенке поется,
желтый лист на веточке качается,
вьется, все никак не оторвется.

Мне б, как Раневская,
в жопу послать
вас, пионэры.
Ласковых несколько
слов вам сказать
из блогосферы.

Я б и с насмешкой что-то сказал,
и негодуя.
Но не могу я забыть, как стоял,
как Виннету, я

сам среди вас был, как Виннету,
сын Инчучуна.
Память вытряхиваю на свету,
всяко верчу, н-на.

С вами стоял там, воины-мужчины,
вождь, блин, апачей,
я – председатель совета дружины —
не хер собачий!

Там, за кустами, курили «BT»
из интереса
в пионерлагере ГэАБэТэ
и КаДээСа.

Пионерлагерь этот был от
Театра Большого,
стало быть, что в нем ни произойдет —
все будет шоу.

День Нептуна ли,
или же День памяти павших
вы б вспоминали
так же, как я, будь вы из наших.

Ветер то рвался к нам, то отлетал,
звуки развеяв.
В радиорубке там зажигал
дядь-Юра Матвеев.

Как наливались кровью бойцов
алые розы
сквозь «Miserere» строй голосов
и «Lacrimos’ы».

Как у вожатых и пацанов
капали слезы.
Клич «Miserere» – «всегда будь готов!» —
и «Lacrimos’ы».

Как обещалось
светлых годов
близится эра.
Сколько осталось?
Кто тут готов?
Что «Miserere»?

Ты знаешь, читатель, мудрец и дебил,
что главную в жизни карьеру
я сделал, когда пионером я был.
Но был я и не пионером.