Юрий Левитанский - Каждый выбирает по себе

Весною мир – красочный.
Весною он – сказочный.

В листве грачи возятся.
В ручьях сказки водятся.

А в сказки я – верую.
Я ветку взял вербную.

Спрошу в бюро адресном:
– А где живет Андерсен?
Девчонка в бюро адресном
по случаю дня вешнего

глядит на меня радостно,
мне отвечает вежливо:

– Идите по Светлой улице,
а после – по Теплой улице.

Там во дворе – лужица.
Над нею белье сушится.

Зяблик над ней кружится.
Кораблик по ней плавает.

Кораблик тот – маленький,
бумажный он, беленький.

В кораблике том маленький
сидит муравей, бедненький.

Садитесь и вы как следует.
Как раз он туда и следует.

Черной краской на бумаге ватманской
мой портрет нарисовала девочка.
Смотрят на портрет мои знакомые,
говорят – Ну просто замечательно!

А с портрета я смотрю растерянно.
У меня усы висят обиженно.
Руки мои черные раскинуты –
я стою, как ветряная мельница.

Ничего в портрете нет случайного.
Просто дети очень наблюдательны.
Что за простодушье и доверчивость
в этой милой их неискушенности!

Акварелью рисовала девочка
все, что она видела и слышала.
Короля нарисовала голого,
на редиску красную похожего.

Дурака нарисовала круглого
с головою маленькой, как пуговка.
Человека грустного и странного,
что руками машет, словно мельница.

Все восхищены рисунком девочки,
кистью ее зоркою и дерзкою,
признаком искусства настоящего –
этой непосредственностью детскою.

С деревянным домом
живу в ладу.
Собираю хворост
и в печь кладу.
За водой иду
и варю еду
из картошки да из крупы.
А потом я корни ищу
в лесу.
А потом я корни
домой несу,
чтобы там разобраться в них.
А старательный дятел –
всё тук да тук.
А сосна надо мною –
всё скрип да скрип.
И стоит сыроежка,
печальный гриб,
дурачок на одной ноге…
Вот ушел я
от суеты сует.
Ни о чем душа моя
не болит.
Телефонный мой
торопливый быт
где-то в прошлом –
как неолит.
Там под слоем пыли
молчат часы.
Там лежит в беспамятстве
календарь.
Телефонная трубка на рычаге,
как удавленница, висит.
А в лесу стоит
деревянный дом
и летит, как бабочка,
желтый лист.
Сыроежка,
недальновидный гриб,
хочет сам себя обмануть.

…И сразу явственней и связанней
зеленый ЗИЛ
и зелень озими.
О, сень яснополянских ясеней
в начале дня, в средине осени!

Не экскурсанты мы, а странники.
Которое уж поколение.
Деревья эти –
тоже странники.
Они пришли на поклонение.

Их древний облик разрушается.
Летит листва в траву надгробную.
Но только им и разрешается
украсить ту траву надгробную.

Никто не рвет ее, не трогает.
Возле нее стоят в молчании.
Что нас, сегодняшних, так трогает
в том целомудренном молчании?

Сюда идут деревни ближние,
заезжий принц и пролетарии.
И все слова здесь уже лишние,
и все излишни комментарии.

Оконца в комнате под сводами
и в окнах рощица осенняя
яснее, чем экскурсоводами
даваемые пояснения.

Что за богатство
в листьях тех медных!
Дай мне копейку,
дерево бедных!
Сделай богатым,
щедро даруя, –
я не растрачу,
все раздарю я.
Дай твоей меди,
колокол медный!
Видишь, я маленький,
видишь, я бедный.
Дай мне уменья,
к ближним вниманья –
не всепрощенья,
но пониманья.
Дай теплоты мне
рук твоих теплых,
дерево бедных,
дерево добрых!

Я живу сейчас на Садовой.
Чехов тоже жил на Садовой.

Этот маленький старый домик
между нынешними домами –

словно маленький скромный томик
между кожаными томами.

Домик ярко не освещается.
Он не многими посещается.

А на ближней Садовой где-то
громко светится оперетта.

Ее многие любят сильно.
Там изящно страдает Сильва.