Николай Кудин - Под взглядом пристальным чудовищ

Не ищи по следам, все следы здесь – твои,
ибо некому тут проложить колеи.
Только пьяница ветхий, стоящий с трудом
и хохочущий вслед горожанам,
да четыре старухи с обломками плеч.
И стоит, осыпаясь, кирпичная печь
там, где прежде виднелся подкрашенный дом,
год назад сокрушенный пожаром.

Это лучшая доля, какой не украсть —
от тебя остается горячая часть,
а горючая часть, пережженная в прах,
норовит раствориться в землице.
Ну а то, что они подоспели спасти,
умещается даже в дрожащей горсти
и лежит незаметно в рябинных кустах,
и навряд ли кому пригодится.

А поверх, несгибаемый, как большевик,
прорастает несметным числом борщевик,
и река с каждым годом как будто быстрей
убегает к лесам беспросветным,
либо это весь мир костенеет вокруг,
поглощая ночами загадочный звук —
это где-то, пугая людей и зверей,
повалились березы под ветром.

И проснувшись от этого треска в поту,
ты лежишь, погружаясь опять в темноту.
И тревожно, и кажется, будто притих
на стремительно тающей льдине.
Понемногу светлеет у ближней версты,
и, одеты в ночные рубахи, кресты
так растерянно выглядят, словно и их,
как тебя, только что разбудили.

Закрыт на нескончаемый ремонт,
зеленой сеткой забран горизонт,
а мост четыре года к небу задран.
Но мы, почти не помня этих лет,
на набережной стоя, машем вслед
беззвучно проходящим динозаврам.

Распутываем облачную вязь,
слегка на парапет облокотясь,
устав уже завидовать пернатым,
освоившим полеты поперек.
И разделенный мир в себе упрек
скрывает, словно расщепленный атом.

Чуть в стороне они стоят вдвоем,
всегда под самым ярким фонарем.
Один предался невеселым думам,
сосредоточен, словно в день шестой,
тяжел, но обращаться с пустотой
обучен, как не снилось стеклодувам.

Не путаясь в вопросах старшинства,
он делит все на слоги и слова,
все прочее заведомо отторгнув.
И над любым из нас наверняка
занесена сейчас его рука,
готовая запечатлеть автограф.

Другой не ищет явного нигде.
Он щурится от бликов на воде,
скрывающих движение в глубинах.
Он словно муж, который окружен
гаремом из одних любимых жен,
но утешенья ждет от нелюбимых.

От темного подспудного труда
ему не полегчает никогда —
но никогда не станет одиноко.
И динозавры за его спиной
ложатся, обращаясь в перегной
и в жижу, бесполезную до срока.

И мы по эту сторону от сна
все смотрим через реку допоздна,
туда, где лампы гасят боязливо.
А между нами серебрится явь,
так просто постигаемая вплавь,
когда б не мчалась в сторону залива.

Дорога шла неровными отрогами,
как будто малодушными предлогами.
И вдруг – наверх, где все твое осеннее
трепещет, как под дымом образа.
А впереди виднеется расщелина,
и из нее на нас глядит, ощерена,
такая тьма, что, заходя под сень ее,
спешишь закрыть для верности глаза.

Спешишь забыть, что здесь оставить нечего,
что жизнь идет в обход и – опрометчиво.
Что если она все-таки закончится,
то непременно шалостью пустой.
А память, неумолчная над бездною,
постыдное сыскав или любезное,
коснется их едва – и тут же корчится
и прячется горящей берестой.

Но тяжелеют сумки переметные,
оживших снова обгоняют мертвые,
на фоне неба счетным зубом режется,
какая ни окажется, зима.
И оступаясь на чумных проталинах,
блуждая в поселениях оставленных,
смятенная душа с нахальством беженца
вселяется в бесхозные дома.

Цепляется взгляд за последние тени,
За память проживших не так и не с теми,
за ревность, за жалость, за все, что прижалось
к моей онемевшей душе.
Пропавший корабль пролетает, беззвучен,
над контуром темным лесов и излучин,
над жизнью запойной, над выцветшей поймой —
и вновь исчезает в ковше.

Утраченный миг, пустота на радарах,
день запуска на фотографиях старых.
Неведомой нотой, как вечной зевотой,
небесная давится медь.
И мечется дух, неразрывен и плотен,
от черных тетрадей до черных полотен,
по страшной орбите – от слова «терпите»
до слов «невозможно терпеть».