Фазиль Искандер - Звездный камень

Стихи он сначала шагами выхаживал, потом записывал рукой, только потом подходил к машинке. Во всех квартирах, где мы жили, в местах, где он разворачивался на пятках, когда он по диагонали пересекал кабинет, пол был вытерт. Мысли, которые его особенно задевали, буквально ранили – их он часто выражал именно в стихах. Это обычно случалось в периоды упадка, когда он ходил душевно раненный, скажем мягко – от неурядиц, связанных чаще всего с прохождением его вещей в печать. Потом эти выхоженные поэтические «формулы» могли быть вмонтированы в какую-нибудь прозаическую вещь, в «Сандро», например, – но это потом. Сначала стихи. Поэтому они и содержат не самые легкие его мысли, не самые «жизнеприятельские» (слово Фазиля из «Малыша»).

На рубеже семидесятых-восьмидесятых, когда он писал свои поэмы, у него было особенно тяжелое состояние. Он отдал в «Новый мир» своего «Сандро», но напечатан был, как он говорил, обглоданный вариант. «Я чувствовал, будто позволил отрезать руки-ноги своему ребенку» – я помню эти его слова. И он решился – через Льва Копелева отдал роман в «Ардис», и американцы напечатали его полностью. После чего настало предгрозовое затишье, которое он очень остро ощущал, ожидая каких-то расправ. Но начальство пребывало в замешательстве. И тут грянула история с «Метрополем». Его пригласили участвовать и стать членом редколлегии альманаха. В «Метрополе» вышли две вещи Фазиля – «Возмездие» и «Маленький гигант большого секса». Я к этой истории отнеслась неоднозначно. Мне казалось, что Фазиль, во-первых, как-то растерянно растворился в общем деле. А во-вторых, я видела, что у него пошел откат – он очень тяжело начал внутренне переживать все случившееся. И мне надо было всеми силами помогать Фазилю хоть как-то поддерживать душевное и жизненное равновесие в условиях раскачки – от эйфории сначала до полной мрачности затем. Но теперь я иногда благодарно думаю, что весь этот общий грандиозный «метропольский» скандал помог ему (да и начальству) избежать его личного, конкретного скандала из-за ардисовской публикации «Сандро из Чегема».

Как у нас говорится – нет худа без добра. Фазиль начал тогда писать свои мрачные, трагичные стихи и поэмы – «Паром», «Баллада о свободе» и другие. А затем, по мере обретения прежнего «жизнестояния», он взялся за переводы из Киплинга, потом пошли «Кролики и удавы» и далее – стихи, в том числе светлые, вплоть до «Поэмы света». Душевное и жизненное равновесие в конечном счете победило. В полном соответствии с его собственным утверждением: «Жизнь сама себя защитит».

Фазиль Искандер всегда был отдельным, особенным, ни на кого не похожим писателем. И стихи у него были совершенно отдельные, свои. Он и к знаменитым, гремевшим тогда шестидесятникам-поэтам не мог примкнуть. Они все были все-таки ближе к эстраде, к артистизму, к публичному общению с залом. У Фазиля этого не было. На пару больших поэтических вечеров его сначала приглашали, но потом перестали – он очень выбивался из ряда. Он с какой-то народной, первозданной прямотой доносил своим сильным голосом (какого, кстати, ни у кого из них тоже не было) самые серьезные мысли. На фоне поэтов-шестидесятников он был чужероден, это всем было ясно, они взаимно разошлись. А вот в музеях – Герцена, Серебряного века – он любил читать. Туда приходила публика, которая понимала, что ее ожидает не эстрадное представление, а серьезный разговор. Он любил и умел читать свои стихи. После его исполнения они отлично запоминались – не с листа, а именно с его «шаляпинского» голоса.

В «Балладе о свободе» есть такие строки: «Свобода сама играла во мне, как юмор и как вино. Я улыбаться учил страну и в первый миг сгоряча даже в Кремле улыбнулся один – и схлопотал строгача». Никто уже не вспомнит, кто там в Кремле пострадал из-за Фазиля Искандера, а вот то, что он научил страну улыбаться, – это осталось с нами, с теми, кто его читал, любил и до сих пор читает и любит.