Андрей Гущин - Сизиф на вершине

Мечтаю в тихий омут погрузиться,

На дно благословенное зеницы

По радужке спуститься винтовой.

И там впотьмах без устали бродить,

Боясь от наваждения очнуться.

А страннику поможет не вернуться

Лишь Ариадны порванная нить.

Зверьки чудны́е

Не знают боли.

Слепы их царства,

Глубоки штольни.

Я нынче тоже

Бесчувствен, что ли.

Впотьмах летаю

Подобно моли.

И зреньем севший,

И духом нищий.

Подкорка с видом

На пепелище.

За олимпийцев

Я пью до колик,

Как третий лишний

И алкоголик.

Эй, забери меня в Эйвбери!

В ганглии каменной Англии,

В таинственный град Уилтшир

Перенеси, Всевышний!

В свой мезозой зелёный,

Где каждый в Тебя влюблённый

На миг полыхнёт ракетой —

И нету!

Умер Шумера, умер

Владыка, герой, пастух.

Плачет над прахом Гудрун,

Руны бормочет вслух.

Таинственный град Уилтшир

Тоже о нем скорбит.

Перенеси, Всевышний,

В богом забытый скит.

Ока не вынет ворон,

Если ты сам летуч.

Жми на четыре стороны

Выше ходячих туч.

Найти, как водится, не просто

Ответ на вечные вопросы:

Догнал ли Ахиллес Тортиллу

И что Сивилла покурила?

И можно ли в рассудке здравом

Сразиться с целым Минотавром?

И правда ли, что он исчадье

Чресчур порочного зачатья?

Войти ж в Елену может каждый

Единожды и даже дважды,

Она – как вешняя река —

И широка, и глубока.

Обсели мухи абажур.

И я немного посижу.

Отрезанный ломоть доем.

Запью холодным бытием.

Всяк думу горькую отбрось

О том, что вкривь пошло и вкось.

Что жизнь, как детская юла,

Без подзавода замерла.

В ночь с понедельника на среду

Я крепко спал, мне снился сон:

В салон съезжаются к обеду

Кареты с четырёх сторон.

И я в трескучем тарантасе

Туда же правлю: людный зал.

Царице зала поклоняся,

Чешу со скуки причиндал.

Тут столько лиц туземной знати,

Не всех мне суждено узнати.

Я прислоняюсь к косяку:

Что светит на моем веку?

Я дальше сон не досмотрел

И бледный на кровати сел.

И тут из хмари поднебесной

Мне голос слышится чудесный:

«Крепись, мой неразумный брат!

Никто ни в чем не виноват,

Нет ни империи, ни хунты,

И лишь к войне приводят бунты».

Дети солому палят. Алые снегири

Порхают снаружи. Мысли горят внутри.

Огнище главное вижу, обширней нет.

До зорь достаёт его тонкий бухарский свет.

А далее, далее – сплошь непроглядный мрак,

Что там за кромкой огня? Не понять никак.

Уже не торфяник – неведомо, кто зажёг.

А ниже и глубже – какой-то саксонский смог

Равнину окутал, все этажи души.

Круши мою спину, в алмаз мои сны кроши —

А мрака не меньше, сколь факел тоски ни жги,

Кипящая льётся лава, но не видать ни зги.

Упало-пропало, прошло без следа —

Покрыла полмира большая вода.

А что же в итоге? Трофический ил,

В котором народы творец схоронил.

Потопа великого страшная гладь

Открыта, как некогда в клетку тетрадь.

На первой странице при взмахе весла —

Смешной человечек заместо числа.

Как белые мухи садятся на чёрный след.

Давно и в помине прошедшего боле нет.

Нет боли. И поле, уставшее от серпа,

Ложится под спуд – покрывает его крупа.

И я порастаю рождественской скорлупой,

В желток обращаюсь, в белке нахожу покой —

В белёсом тумане, дурмане с карминным ртом,

В крещенском буране, мятущемся за мостом.

Над горизонтом дым,

Куры в клубах кудахчут,

Боязно молодым,

А старикам тем паче.

Плачет по бабе яр,

Втоптаны в грязь куртины,

Ваньку свалял фигляр,

И под ярмом хребтины.

Невыносимый гнёт

Распрей, кровищ, оружий

С плеч однова падёт,

В черные грянув лужи.

Камень достигнет дна,

Как основанья храма.

Останется тишина,

Бывшая до Адама.