Ольга Андреева - На птичьих правах

Сегодня приснилось под утро – мы утро лепили,
совсем неумело, из липкого серого хлеба,
нелепо, руками. Нас этому плохо учили,
разорвана связь поколений. Но рваное небо

беременно снегом. Неважно, что серое – белым,
чистейшим, наш случай хронический, что с нами делать?
Покой, ощущение дома встаёт из тумана —
ведь каждый ребёнок – не только от папы и мамы.

Из сотни юродивых – сколько глядит в фарисеи?
Не стало стыда, диким шабашем выглядит праздник.
По-прежнему тупо и неумолимо взрослею.
Сегодня меня без перчаток и трогать опасно.

Только в пять выхожу —
чем же мы не полярные совы?
Если солнце и есть —
мы с ним словно бы и не знакомы.
В темноте человека не видно —
плывём, невесомы,
не в себе и ни в ком,
имяреки, до самого дома,
словно реки, течём —
никогда не впадая друг в друга,
в параллельных реальностях
мыслей, забот, представлений
о прошедшем и будущем,
ноги футболят упруго
шар земной терпеливый,
слегка раздражённые тени
поглощаются транспортом,
чтобы смениться другими,
наше время – не деньги,
оно нам гораздо дороже,
и кредит не возьмёшь…
Так недолго носить своё имя,
так немного успеешь понять
в этот вечер морозный.

Декабри не кончаются, это пустые листы
неотбеленной свежей прохладной форзацной бумаги,
к новогодней мистерии чуткой. Светлейшей из магий
мы их просто штрихуем дождями, наводим мосты
между днями и вечностью через провалы судеб,
золотые ущелья без доступа внешней тревоги.
Мир сбивал меня с ритма – сосед вечно слушает рэп.
Это дождь накосячил – горшки обжигают не боги.

За свинцовость реки, размышляющей, течь или сны
вековые смотреть до несбыточной новой весны,
за свинчатку дождя, за покровы обугленных туч
стебельком неразумным проклюнулся узенький луч,

так прорежутся крокусы в марте сквозь твердь изнутри,
острым ножичком вспорют бездарную плотность и сухость
наслоений – сказать: не могло – но случилось, смотри —
много спросится, только ответ – за пределами слуха.
У земли, непохожей на губку, невидимых пор,
жадно пьющих и алчущих – тысячи, – воду ли, время…
Кудри рыжего дыма, вращаясь, уходят в раствор
облаков, доказавших незыблемый хлад теоремы.

Я закрою глаза – изнутри догорает огонь,
ярко-красный, и бьётся – вот именно – в тесной печурке
головы. Ветер выдуть старался нагой —
только волосы выпрямил. Пусть задувает окурки.
Я устала, я так отдыхаю – вздыхаю и чай
прогоняю сквозь поры и листья, сквозь клетки, и трубки —
там их много, я видела видео. Музы молчат —
значит, пушки вступают, и вдрызг разлетается хрупкий
день – встряхнуть и расправить,
как скатерть на чистом столе,
я сама виновата в бездарности пьесы недлинной,
виновата – не больше той женщины на корабле,
я же помнила в юности главный свой эквивалент,
мирозданье равнялось… чему? В той системе зеркал
ты всегда находил, даже если не слишком искал,
оправданье всему, в чём достаточно адреналина.
Искривлённость пространства на лицах почти не видна —
все закрыты, разумны, причёсаны строго и просто.
Но смотри – изнутри в Темерник набегает волна
и тревожит устои железобетонного моста.

Через тысячу лет не узнаем названия рек.
Городов очертанья на карте и речь – всё иное.
Ну так что мне привычный двукратно подтаявший снег,
длинный стих мой невнятный, размытый плеснувшей волною.

Мир прекрасен и хрупок… Но я не об этом сейчас.
Есть лекарство в конце от иллюзий, амбиций, идиллий.
Полыханье физалиса выхватит гаснущий глаз —
спасены. Всё вернулось. И вспомним, зачем приходили.

Мой двор, лоскут вселенной отрезной
с её дождями, листьями, весной —
неброской, без рисовки и вранья,
с собачьим лаем, граем воронья,
с экспансией голодных муравьёв,
грызущих наше бренное жильё,
и чередой жердёловых стихий,
впадающих в варенья и стихи.

Встать до восхода и писать, писать,
пока луна цела и голоса
эриний мирно ладят за окном,
пока во мне – светло, в окне – темно.
Но это будет завтра, а пока
вновь – пятница, последний день Сурка.

Река – узка, изломана, остра.
Как спинка молодого осетра,
изрезаны и топки берега,
нечастая ступает здесь нога,
войти в неё и подвести итог —
соврать себе,
что ты хоть что-то смог.