Инесса Ганкина - Круги

Ходит по дому Ной,
гладит своих котят,
смотрит на них с тоской,
ловит лукавый взгляд.

Выйдет во двор,
а там кони жуют траву,
мирно блестят бока,
гривы поют на ветру.

Девушка хмурит бровь —
полон соблазнов свет.
Сердце сожмет: любовь,
всех не вместит ковчег.

А за стеной сосед,
в общем, живет не так.
Жаль, осужден на смерть
этот смешной дурак.

В детстве строили дом —
башенки из песка.
Грянет потопа гром,
ливни наводят страх.

Темен, неведом путь,
сердце – птахой в груди.
Может, еще побудь:
«Милый, не уходи!»

Тысячелетний груз,
«Встань и иди!» – твердят.
Плечи согнула грусть,
Не оглянись назад.

Дружба, любовь и Бог…
Мимо родных могил —
очередной потоп —
вечный ковчег уплыл.

Лягушки, лопухи, их предков видел Бялик.
Стена крошится желтою звездою.
Коза лопочет: «Слушай, о Израиль,
твои рэбэйным смолоты судьбою».
Моих следов не сохраняют плиты,
нет таковых в забытом Богом месте.
Твои потомки на иных орбитах
прилежно ходят к самым скорбным мессам.
Капусте хорошо расти на пепле.
Хрустит мальчонка свежей кочерыжкой.
Мои глаза от желтого ослепли,
и пахнет хлеб заплеванным кладбищем.

У яблонь груди наливались медом,
боярышник алеет на аллее.
Сентябрьская прищурена погода,
кипа и талес старого еврея.
Над Йом-Кипуром небо голубеет,
суди нас Бог, мы из того же теста,
что Авраамы, Сарры и Мойсеи,
Синайским возвышайся Эверестом.
А впрочем, нет, мы стали бесприютней,
аукаемся, кто нас окликает?
Бредет поэт со скрипкою валютной,
бредет поэт, которого не знают.
У яблонь груди молоком набрякли,
но не хватает силы у младенца.
Даруй нам, Боже, пониманья капли,
укутай талесом, как полотенцем.

Мой завершенный круг
за горизонт уходит.
Это случится вдруг,
словно на огороде
сядет тарелка из
огненного пространства.
Здравствуй, моя душа,
что, воротясь из странствий,
мне передаст привет
от старика из Книги.
Властвует не спеша,
что ему наши сдвиги?
Время течет назад,
радугой замыкая
неких страстей разлад.
Пенятся реки Рая
от пузырьков души,
что опьянили Бога.
Райские шалаши
выглядят так убого.
Не потеряешь Рай —
не обретешь дыханья.
Горечи через край,
в дереве червь познанья.
Круг обретает твердь
и, притворясь Землею,
вверх запускает сеть
с солнцем над головою.
Этот гамак души
дал ей такие крылья.
Родненький, не спеши,
дай насладиться былью.
Пенится гладь Земли,
путь не находит сердце.
Звезды пылят вдали,
веник венчает скерцо.
Уж припасен финал,
тема найдет решенье.
Милый, как ты устал,
жертвой на воскресенье.
Чтоб прокормить – кого? —
хлебом или стихами.

Тенью над облаками
Рухнуло божество.

Пахло щами,
и в ухо ломилось
дребезжанье посуды.
Это странное счастье
как милость.
У извечной простуды
горький кашель погрома.
Вдоль дома,
поперхнувшись английским,
бродит сонный
старик, отощавшие пейсы
щиплет чахлой рукою.
Обрубленный корень
уже пробует новую почву,
и вкус ее горек,
но вскоре… Отточье
мы, пожалуй, поставим.
Оставив горящее ухо
мальчишки, старуха
варит щи, и колеблется глухо
речь невнятная царственной Книги,
и свинги еще непривычны для слуха.

Горячий воздух тяжело вдыхать,
последний крик пересыхает, плачь,
прощальный стон перекрывает горло…
Расколот город, веселей, палач!
Играй на площадях в мясное поло!
Замкнуть уста, что сорок долгих лет,
не зная сна, не ведая веселья,
предвестником злосчастным у постели
народа бормотали, колыбели
баюкая в предощущенье бед,
но все же верить в это не хотели.
Горячий воздух выдохнуть успеть —
иссохшей кожею, встречая смерть.

Разрушен храм, жизнь смята, как клочок
бумаги, и по ветру разбросало
сынов и дочерей, бредет устало
толпа, не видя смысла и начала.
И тень «вчера» колеблет покрывала,
«сегодня» сухо, горечи бледней
народ уносит вереница дней,
но камни будут ждать их, и отныне:
«на следующий год в Иерусалиме»