Владимир Бенедиктов - Стихотворения (1884 г.)

Сказал: «Да сгибнет изваянье!» –
И, раздробленное в куски,
Погибло светлое созданье
Скульптора творческой руки. –
И, над обломками кумира
Склоняясь мыслящим челом,
Стоял какой-то странник мира
В раздумье грустном и немом.
«Кто был преступнее, – он мыслил,
В груди тая свой горький плач, –
Народ, что камень богом числил,
Иль дивной статуи палач?»

Да! Вот они – знакомые места!
Я узнаю: вот улица кривая!
Вот – вся в горбах, в ущербах мостовая!
И вот она – разбитая плита
Близ ветхого, погнувшегося дома.
О! как она душе моей знакома
И как ее мне памятен излом!
Всё наизусть я вытвердил, как школьник:
Уступ, провал, и этот треугольник,
Здесь выбитый, с зазубренным углом,
И эту щель с ее глубоким мраком,
Идущую порывистым зигзагом,
Как будто бы когда-нибудь прошла
Здесь молнии сердитая стрела.
О, если б всё так сохранялось в мире,
Как эта щель! Прошли десятки лет.
Теперь она немного стала шире,
И более в ней перемены нет.
По-прежнему, чернея и зевая,
Она глядит, как летопись живая
С изображеньем верным одного
Старинного паденья моего.
Когда-то здесь так повредил я ногу,
Что и теперь хромаю понемногу,
А тут жила… предмет любви моей.
Я шел туда, я торопился к ней,
Шел бойкими и крупными шагами,
И, чувствуя мой неземной удел,
Я на небо так пристально глядел,
Что ничего не видел под ногами
И – бух в провал! – И как страдал потом!
Страдал… Так что ж? Со всем чистосердечьем
Я вам скажу: хоть и остался хром,
Я и теперь горжусь моим увечьем.
Больной, я был могилы на краю,
Передо мной стоял духовный пастырь,
На рану воспаленную мою
Телесный врач накладывал мне пластырь,
И тут… Могу ль я этот миг забыть?
Она пришла больного навестить!
И я узрел небесное виденье,
Благословил стократ мое паденье,
И для меня осталась ты свята,
Заветная разбитая плита!
Хоть щель твоя теперь немного шире,
Но если б всё так сохранялось в мире!

Нива зеленым ковром покрывается,
Всё так роскошно цветет,
Солнышко ярче, весна улыбается…
Птичка так сладко поет,
Всем как-то весело, всё оживилося,
Грустно лишь мне одному.
Сердце заныло и тяжко забилося, –
Жду из Парижа жену.

Когда в какой-то мгле печальной
Недобрый дух меня мутил,
Вдруг Иов твой многострадальный
Меня отрадно посетил.
Уже я чувствовал терзанье
Скребущих демонских когтей
В душе тоскующей моей
И звал творца на состязанье, –
Как вдруг до сердца моего
Дошли спасительные звуки,
И стихнул грешный ропот муки
В затворах сумрачных его.
Луч веры в грудь мою проникнул.
«Опомнись!» – мне вещал творец,
И, просветленный наконец,
Я вместе с Иовом воскликнул:
«Прости меня, прости, творец!»

Нейдет он. Не видим мы юного друга.
Исчез он, пропал он из нашего круга.
Кручинит нас долгим отсутствием он,
Грешит, но увидим, рассеяв кручину,
Греха молодого святую причину, –
Он, верно, влюблен.

Куда б ни пошел он – неловко откинет
Страдальца туда, словно вихрем, – и хлынет
В тот берег заветный крутая волна,
Где светит предмет его дум и напева,
Предмет, в старину называвшийся дева.
Иль просто – она.

Слова ее уст он по-своему слышит
И после своей ненаглядной припишет,
Что сам из души он исторгнет своей,
Сам скажет себе, что мечта сотворила!
И думает: это она говорила!
Душа его в ней.

И, к ней относя все созвучия Гейне:
«Die Kleine, die Feine, die Reine, die Erne»,
На ней отражает свой собственный свет.
Не сами собою нам милые милы, –
Нет! Это – явление творческой силы:
В нас сердце – поэт.

Ты шутила, хохотала,
Но порой, при взгляде ясном,
Тайной мысли тень мелькала
На лице твоем прекрасном.

И питались в ней тревога,
Ожиданье и забота…
И гостей тут было много,
Только не было кого-то.

Он явился, взор приветный
На него ты обратила,
И с улыбкой чуть заметной
Тихо очи опустила,

И, в задумчивости сладкой,
Из очей тех луч денницы
Пробивался всё украдкой
Сквозь поникшие ресницы;

А чтоб скрыть от злой разглядки
Алых щек огонь нескромный –
Ручка в палевой перчатке
Оправляла локон темный.