Юрий Иватько - Осеннее стекло

Я глянул на тебя сквозь пустоту —
мне показалось: ты как будто плачешь.
Но в свете звёзд одних, почти во мраке,
непросто что-то ясно разобрать.
Ты плачешь?
Это звук текущих слёз?
Или течёт осеннее стекло,
что между нами вечно пролегает
подобно тонкой грани, разделившей
две сути – «инь» и «ян» – на две вселенных?
Я слышал, что оконное стекло,
земному притяжению подвластно,
с годами оплывает сверху вниз
и наверху становится чуть тоньше,
внизу же набирает толщины.
А то стекло, что нас разъединяет, —
куда течёт оно: наверх ли, прямо?
А может быть, инерцией сносимо,
оно сплывает в прошлое – назад?
И в прошлом застывает в странных формах
воспоминаний о минувших снах?
И я, возможно, спутал твои слёзы
с оплывом вспять аморфного стекла?

Оно течёт водой и повторяет
изгибы наших тел, миров и жизней,
нас разделяя, но не как поток
беды,
а как рубеж,
как просто данность —
граница между женским и мужским,
что вовсе не видна, но ощутима.
И, к аксиоме нашего стекла
навек приговорённые, мы вторим
его рельефу и врастаем с двух
сторон в поток стеклянный,
но хотя он
и очень тонок,
мы из-за него
понять друг друга никогда не сможем.

Нам суждено смотреть на нас самих
и нашими глазами познавать
себя
со стороны,
совсем не видя
лишь собственных бездонных мирозданий,
что дышат и клубятся за спиной.

Поток течёт, и звёзды в нём текут,
смываются привычные картины
созвездий и скоплений пылевых.
И время, что пошло давным-давно —
задолго до всего, что существует, —
неумолимо движется вперёд.
И где-нибудь наступит миг, когда
осеннее стекло, всё истончаясь,
исчезнет вовсе, и вот в этот час
мы наконец сольёмся и растаем
и станем той же самой пустотой.
Но время, не замедлившись ничуть,
продолжит бесконечный ход и скоро
уйдёт так далеко, что всё былое
уже совсем утратит всякий смысл.
И я тебя не разгляжу во тьме,
но буду знать, что это плачешь ты.

И снова «Люфтганзы» «журавлик летящий»
меня увлекает без вящего страха
из этой московской тоски моросящей
к нюрнбергским дождям и штормам Бюхенбаха.

Застряв в пустоте между космосом мёртвым
и вечно взволнованным облачным морем,
в прокрустовом кресле, притиснутый к борту,
доверясь судьбе и английским моторам,

себя ощущаю лишь горсточкой пыли,
стираемой вечностью в пригоршню праха,
в чей утлый и бренный рассудок вместились
нетленные смыслы вселенских размахов:

парсеки межзвёздного, лютого мрака;
пределы владений кипящего Солнца;
звериные циклы петли Зодиака;
шершавый булыжник Земли, что несётся

в праще притяжения, в путах орбиты;
страна, чьи концы затерялись далёко —
от лун черноморских до волн ледовитых,
от стен Кёнигсберга до Владивостока —

без дна и без края. И в небе над нею
опять вспоминаю твой образ, и всё же
с большой высоты и большое виднее.
Отсюда любые разлады ничтожны.

Сквозь холод и время, сквозь гулкую скорость
меня накрывают картины былого.
Меня настигает твой шёпот, твой голос,
и в шуме полёта мне слышится снова: