Илья Кудрин: 27 (сборник)

Человек, что счастлив, больше Бог.
Он рисует песни и поет на холст.
Человек, что счастлив, больше жизнь.
Он танцует в книге и читает свинг.

Человек задумался. Просто человек.
С каждым днем тусклее становились здесь
фары – близится немая смерть.
Он начинает третью жизни треть.

Человек, что бродил по комнате.
Человек, что бродил. И в комнате
человек бродил.

Человек, что бродил, и помер бы,
но бродил. Да вроде бы
жизнь бродил

человек, что не ищет помыслов,
человек, что не ищет конусов.
Человек, что не

человек. Ну, и пусть на краешке
человек. Что уже на краешке
человек тыщу лет.

Человек, что не ждет хорошего.
Человек, что не ждет, и, может быть,
не захочет ждать.

Человек, в чьих сердцах отложится
или в чьих покроется,
не заставив ждать.

Вот человек. Вот нос. Вот ухо.
Вот все, что стало ему сухо —
допустим старое вино.

Вот человек второй. И нос. И тоже ухо.
И тоже стало ему сухо
оттого, что пьет вино.

А вот вино. Вот пробка. Муха
над сыром чахнет. В муках
желает «не убить» ее второй.

Но как любезна стала жутко
для первого летающая муха,
что сыру не дает покой.

Второй, все понимая, в стуках
гоняет муху по столу,
не желая видеть муху на сыру.

И тут вдруг раздразнилась муха,
второму стукнув по виску
(смех первого пришел к лицу).

Второй оскалился, и тут-то
вскипели вены все на лбу.
И рот вдруг обронил слюну.

Но муха, стало быть, исчезла,
ища спасение на кухне —
открыла для себя весь дом.

Она сама с собой покончит,
как только обнаружит жизнь
непознаваемой, а если точно

недосягаемой в своих
Размерах, и заочно
расстается с миром первых
и вторых.

Все обращаем в нуль,
и бесполезен тот патруль,
который потеряет время,
в пространстве дремля,
давая телу отдохнуть.

Все обращаем в нуль
при появлении морщин, седин,
при написании картин.
Прожив всю жизнь один,
лишили в жизни пуль.

Все обращаем в единицу,
когда прошедшее не снится
и будущее не зовет.
Залезть с пророком в колесницу
и двинуть по небу в полет.

Все обращаемся к кому-то,
не ожидая ни один, ни нуль.
Мы просили лишь так глупо
здоровья ни за что, а будто
неловко повернется руль.

Все обращаемся мы к смерти:
«Не трогай нас, а завтра нас убей».
Несем мы чушь и в голове, и вместе
устали ждать от Бога вести,
и день становится серей.

Двое прохожих, аромат алкоголя.
Грубая женщина, мужчина довольный.
Запах настолько резкий, дотошный
от двух незнакомых, противных прохожих.

Идет дуновение ветра в двух метрах.
Схоластика тоже решение ветра.
Просто все сложно, когда не на месте
те, кто всего интересней.

Когда вероятность того, что прекрасно,
будет равна единице, и гласно
народ обозначит свои все виденья,
как же несложно читать откровенья.

Оденься. Открой дверь от комнаты.
Выйди на улицу, вдохни эти образы.
Выйди. Пройдись. Зачем эти возгласы
в тетради, в листе или в голосе?

Просто здесь. Считаю открытия.
В жизнь идут друг за другом события.
Покрытие стало слегка нестабильней.
Устоять все сложней, безобидней.

Почесав подбородок, ослабив глаза,
откроешь для мира новый роман.
И жизнь показалась скорее обман,
чем-то, что зовется божественный дар.

Огни горят вдоль парка в бездну.
Иду, считаю сколько раз
асфальт, что разрисован мелом,
я встречу, не сменив гримас.

Сто мыслей, сто множеств внемлю,
пуская мимо тысячу глаз,
и чувствую, что напишу я поэму.
Чувство сильнее, чем страх.

Дошел до дому. В ту ж минуту,
как открываю дверь, и там
теряю всю свою я музу —
Бермудский параллелограмм.

Восходящее солнце бьется
с грозой. И бьется пастух
с козой упрямой.