Альберт Светлов - Гранатовый пепел

О, как волшебно изменились времена,

Истинное раздолье для угольщика Петера Мунка

И Голландца Михеля 1 1 Голландец Михель и Петер Мунк – герои сказки В. Гауфа «Холодное сердце» , дымящего трубочкой

В подводной мрачной пещере с холодными сердцами.

Теперь, чтобы извести Иванушку Дурачка

Не требуется арбалет, пищаль, бокал яда

И узкий кинжал за пазухой.

Достаточно лишить его надежды-

И всё, он готов,

Даже если сперва и хорохорится,

Сжимает кулачки и уповает на друзей.

Из ямы не выбраться, ступеньки не предусмотрены,

А вверху – сажа беззвёздного неба.

Отчаяние сочится струйкой жёлтого песка

В хрупких часах слепого Создателя,

Погребая скорчившуюся среди корней жертву.

А Михель и дальше дегустирует баварское,

Слегка оттопыривая короткий толстый мизинец,

Прикуривает коллекционную сигару,

Носит белоснежные перчатки

И похохатывает, вспоминая,

Как объегорил простака,

Считает себя предприимчивым,

Успешным

И человеком.

Наверное, зря я не дарил тебе шелковистые розы,

Считая их буржуазным мещанским пережитком,

Которому нет места в жизни интеллигентной семьи,

Ежемесячно едва сводящей концы с концами.

И хотя ты давала частные уроки музыки,

Чертыхаясь забавно, когда простуженный

Взлохмаченный веснушчатый ученик,

Шмыгая, хныкал и сопел опухшим носом,

Брал не ту ноту или сбивался с заданного темпа,

А я до сиреневых сумерек просиживал

С прыщавыми курящими девятиклассниками,

Готовя их к экзамену по отечественной истории,

Денег до получки постоянно не хватало.

Вдобавок с залихватских холостяцких времён

У меня сохранилась архискверная привычка

Преступно тратить почти всю нищенскую зарплату

На закадычных жуликоватых приятелей,

Книги по античной философии, пиво, кассеты и военные мемуары.

А ты уже почти не сердилась, попривыкнув, убедившись

В тщетности увещеваний, в никчёмности слёз.

Чувствовала, что в моих беспокойных снах теперь,

Проскакиваешь лишь изредка, точно пейзаж за окном.

Смирялась с ролью третьего-четвёртого плана,

Чаще вчитывалась в туманные трансцеденции Листа,

Упоённо учила вдохновляющие этюды Скрябина,

И занималась платными переводами с английского

То ли Китса, то ли Йейтса, цитируя их от случая к случаю.

Твоя мама, при чьём приходе мы насторожённо умолкали,

Бросала на меня испепеляющие взгляды дикого зверя,

Изгнанного правом любви из насиженного уютного логова,

Шептала проклятия похитителю единственной любимой дочери,

Читала тебе нотации на запертой крохотной кухне,

Откуда ты вырывалась с покрасневшими веками.

Как раз перед самым днём твоего рождения

Я, затягивая у себя на шее петлю галстука,

Наскоро упаковал в поскрипывающий чемодан

Немногочисленные спасительные вещички,

Из типичного набора записного обиженки, —

Пару мятых рубашек, брюки, два полотенца

Зубную щётку, бритву и свадебные фото в конверте.

У порога тяжко выдохнул и ткнулся лицом

В твою надушенную Imagine невесомую шубку,

Рассчитывая быть остановленным, услышанным и прощённым,

Но ты комментировала копание нетерпеливой дробью,

Своих пальчиков, танцующих allegro на ручке двери.

Я провёл полдня, горланя слова тоскливых песен

Марка Мермана, охрипнув, твердил их без перерыва,

И отчаяние отступило, испугалось, спряталось, окопалось,

Но к вечеру снова перешло в решительную контратаку,

Заняло оставленные ранее позиции на высотке.

Ты не приняла безоговорочную капитуляции в виде букета,

Переломив дрожащие от холода белые розы,

Перепоясанные пружинящим завитком розовой ленты.

И эмоции пряча за сладкой улыбкой Оливии Хасси,

Размахнувшись, швырнула их в форточку балкона,

Потревожила покрытые инеем спящие кусты сирени,

А вслед прошелестели страницами «Утраченные победы»,

В полёте растерявшие карты, схемы, оперативные сводки,

Чёрными галками застрявшие в хрупких дрогнувших ветках,

Кладбищенскими воронами склевавшие мою наивную веру.