Цви Найсберг - Избранное. Публицистика, фантастика, детективы, стихотворения и афоризмы

Человек он флегматичный, и черт его знает, что именно у него сейчас на уме.

Но я не могу, просто не могу этого не сказать, вся душа испеклась под знойным пламенем красных знамен.

И я ору как умалишенный, чтобы перекричать Санины стоны.

– Пока мы здесь помираем, все эти гады заседают, жрут и пьют, и им не только до нас, им и до себя дела нет. Они до того привыкли перед Сталиным на коленках ползать, что у них и мозгов своих, чтобы об общем положении подумать, совершенно так уже не осталось.

Федулов уставился на меня пронзительным и вмиг совершенно так посуровевшим взглядом, и мне сразу стало совсем так, совсем нисколько не по себе.

И даже возникло чувство страха, не за себя, а за семью. Федулов он ведь не чужой командир, а свой, и если он чудом в этом аду выживет и дойдет до своих, ему не будет трудно дать знать кому надо про этот мой выпад в сторону самой наилучшей на свете власти.

Но нет, потухло грозное свечение в глазах командира, и он отвернулся от меня в сторону и весь как-то поник.

И вот он обреченно и как-то даже мурлыкающе нежно заорал мне почти в самое ухо.

– Я тоже так думаю, но мы ведь сейчас не за Сталина и его прихвостней умирать будем, а за родину, а она, брат, при любом царе все равно одна, и ее отдать врагу нельзя. Мы за нее и перед предками, и перед потомками всегда в ответе. Она выстоит и возродится вновь, она нас грудью вскормила, и мы должны за нее головы свои сложить.

И тут я понял, что если и доведётся выжить, неважно где, даже в плену, и когда-нибудь вернуться домой, эти слова и будут тем единственным флагом, который я пронесу свою жизнь.

И вот мне уже за девяносто лет, у меня позади плен, из которого я сбежал к партизанам, и война, и тяжкая мирная жизнь, послевоенное время, и флаг нашей родины уже другой, но я, все еще оглядываясь по сторонам, донес слова Федулова до своих внуков и правнуков.

А все эти мерзкие гады, которые вместе со Сталиным весь же народ тогдашний языком своим поганым так и косят, так и косят, любому врагу охотно бы сапоги до блеска с радостью лизали.

Честь бандита бывает чище общественной совести

И у этого человека на глазах очки, и смотрит он участливо и ласково, ну впрямь отец родной, и от всей его фигуры веет вескостью и своеволием, хотя ни единого разу зоны он так и не нюхал.

Да только предложение его совсем не от чистого сердца, и ему плевать на отчаяние и боль моей матери-одиночки.

Меня ведь посадили именно в тот самый момент, когда я собирался стать надеждой и опорой всей нашей семьи.

А теперь одна сестра стала проституткой, а другую бьет смертным боем алкаш муж.

Если бы я был на свободе, разве бы я такое тогда допустил?

Ну а этому явно надо именно свою проблему решить, а после такого дела они все концы в воду опускают.

И на такие деньги польститься – грех большой, я ведь никогда убийцей не был, а чужое беру, потому что иначе мне только вот ноги протянуть и останется.

А этот смотрит приторно-ласково и добродушно-сочувственно вещает о том, что Евсеев мне все жизнь испоганил, заманил в ловушку, сделал козлом отпущения.

Да я все это и сам отлично помню: и нож в руке, кровью Володьки запачканный, и то, как Валерка Евсеев стал вдруг обходителен, и с девчонкой классной он меня познакомил, и она, эта красавица, так сразу стала ко мне сама ластиться…

Все я помню.

Но если бы я ему хотел отомстить, я бы сделал это сразу после выхода из тюрьмы и не по чужому совету.

Я ему так и выпалил.

– Это ты зря меня сюда пригласил, я на мокруху не подписывался.

И тут же взгляд стал совсем другим, разом исчезло игривое сочувствие, а вылезли наружу спесь и откровенное презрение.

– Ладно, топай, – он говорит, – ошибся я в тебе, я думал ты мужик, а ты только и можешь, что по чердакам, да по кабакам шляться.

И ведь если бы не его верный пес Миша, бывший боксер, я бы из него тут же и сделал бы самую настоящую боксерскую грушу.

Но только расклад не мой, я сам только в больницу попаду, причем, вполне может быть, и сразу в тюремную. Чего уж стоит этому Никите Митрохину – наркобарону – на убийцу и вора-рецидивиста наручники так сразу надеть.

Тут ведь как: был бы человек, а статья для него всегда найдется.

Ладно, ухожу я тихо и спокойно, но что мне теперь делать – даже отказавшись, я все равно свидетель, и если завтра Евсеева грохнут, я могу, попавшись на чем-то совсем другом, слить Никиту ментам. А потому надо либо сваливать с города, либо придумать чего-нибудь.

Евсеев, конечно, мразь, но у него кабак, и скорее всего, что он не дал Никите в нем наркотой народ травить, вот он на меня и вышел.