Борис Вольфсон - Канатоходец, или После постмодерна

Он благ, он прожил без затей
и пропустил богов пирушку,
отдав другим сию игрушку.
Жизнь удалась. Но жаль детей.

То ли проседь, то ли просинь
в груде облачных мехов −
антиболдинская осень,
и уже не до стихов.

Потому что в этом хламе
нет особенных примет,
чтобы выразить стихами, −
и нужды особой нет.

Сей товар никто не спросит:
даже в пору дешевизн
не котируется проседь −
то ли осень, то ли жизнь.

Ускользают слов обмылки,
всё здесь хмуро и старо,
и река несёт бутылки
из-под летнего ситро.

И теперь, когда я лежу на дне
и не помню, куда я плыл,
и не знаю, зачем было нужно мне
плыть куда-то, а знал – забыл…

И когда ракушками весь оброс,
сломан киль, протаранен борт, −
сам себе корабль, сам себе матрос,
жду команды вернуться в порт.

Но ко мне на дно только тусклый свет
пробивается сквозь слюду…
Жду команды которую сотню лет,
но, как видно, напрасно жду.

Я уже привык и сроднился с дном,
я, как в сон, погружаюсь в ил…
В трюме бочки с золотом и вином –
для кого я их сохранил?

Пять-шесть оттенков и тонов, а может быть, и более
поэт успешно разместил на площади стишка,
но был, как видно, удручён своею серой долею
и сверху пыли толстый слой насыпал из мешка.

Поэт был мастер, он владел умением и смелостью
по полю минному идти, касаться острых тем.
Но трудно было разобрать за общей пыльной серостью,
какие краски там внизу и, главное, зачем.

Разнообразные цвета кому угодно глянутся,
вот только нужно подождать, покуда грянет гром,
а прежде молния сверкнёт, и облака подтянутся,
и дождь прольётся на стишок, смывая монохром.

Какие краски заблестят, освобожденье празднуя,
какая радуга взойдёт, как вспыхнет окоём,
и роща зашумит листвой, лиловая и красная,
и улыбнётся наш поэт, проговорив «Живём!»

Поэт, оттаявший душой, порадует читателя,
как превосходный колорист, он станет знаменит
и соберёт цветов букет он без миноискателя,
но всё же пыльный свой мешок в чулане сохранит.

… я думаю, что у творца вселенной,
которую он строит, как дворец,
есть, вероятно, собственный творец –
не бог, а человечек вдохновенный –

поэт, философ, демиург идей,
на мир глядящий пристально и строго, –
ему никак не обойтись без бога,
как, собственно, и богу без людей…

Кто-то дёргает невидимую нить –
и тотчас же вслед за мною отраженье
повторяет за стеклом моё движенье,
будто пробует меня передразнить.

А ему, быть может, кажется, что мной
управляет кто-то, дёргая за нитки,
чтобы я передразнил его попытки
насладиться застекольной новизной.

И следя за удвоением гримас,
разделяет и соединяет нас
пред- и за- и просто хрупкое зеркалье,

как врагов, не ждущих спаса на крови,
как любовников, забывших о любви,
разрезая на два зыбкой вертикалью.

… а поскольку трава колола лицо,
некто, лёжа в траве ничком,
понимал, что жив ещё, что кольцо
не замкнулось, и что смычком

где-то рядом кузнечик врезает марш,
но не траурный, а живой,
и из дыр в бортах поднебесных барж
свет мерцает над головой

вперемежку с дождиком; быстрых стрел,
щекотавших затылок, он
позабыть не мог, но давно смотрел
вниз, на землю, на рыжий склон;

зарываясь в травный дурман и бред
и твердя, что ещё живой,
ощущал свою маловатость пред
этим склоном, дождём, травой;

и решившись жить, но поняв, что весь
он давно уже врос в откос,
принимал дождя и мерцанья взвесь
как спасительнейший наркоз…

… я тебя уже почти забыл,
я почти не чувствую потери,
я уже почти освободился
от своей любви неразделённой.

Но сегодня в магазине мелочь
я рассыпал и внезапно вспомнил,
как когда-то вместе собирали
мы с тобою медные монетки,
выпавшие из дырявой сумки,
и невольно пальцами касались,
белыми от пыли, – это было
только раз, но это было счастьем –
полным, без каких-либо почти…