Вислава Шимборская: Вислава Шимборская. Стихи

Дело другое луковица.
Нет у нее нутра.
Вся насквозь она луковица
до лукомного ядра.
Лукоподобная сверху,
лукичеватая сбоку,
могла бы в себя смотреться
без страха и упрека.

В нас отчужденность, ярость,
едва прикрытая кожей,
геенна в нас гниенья,
анафема анатомии,
а в луковице луковица,
не кишечник скукоженный.
Вот она, многажды голая,
до глубин итомуподобия.

Нет в луковице разлада,
заложен творцом повтор.
Все просто: в одной вторая,
меньшая в большей, так надо,
а далее, в новом круге,
чревата третья четвертой.
Центростремительность фуги.
Эхо, сведенное в хор.

Луковица, как здо́рово:
где сыщешь такой живот!
Весь обернувшись нимбами,
во славе ныне грядет.
В нас — нервы, хрящи и вены,
сало и всякие сальности.
И не дано нам изведать
идиотизм идеальности.

Это я, Кассандра.
А вот он город мой под пеплом.
А вот мой посох и пророческие ленты.
Вот голова моя, вместилище сомнений.

Я торжествую, я права.
И сполох правоты моей ударил в небо.
Лишь тем пророкам, коим веры нет,
видны такие дали —
тем, кто за дело так ретиво взялся,
что все смогло исполниться так скоро,
как будто их и вовсе не бывало.

Я помню ясно, как, меня завидя,
на полуслове замолкали люди.
Смех замирал.
И расплетались руки.
И дети к матери бежали.
Я и не знала их имен недолговечных.
А эта песенка о листике зеленом —
никто ее не допевал при мне.

Любила их.
Но свысока любила.
Превыше жизни.
Из грядущего. Где вечно пусто,
откуда легче легкого увидеть смерть.
Жалею я, что голос мой был тверд.
Взгляните на себя со звезд, кричала,
взгляните на себя со звезд.
Те слушали и опускали взоры.

Жили в жизни.
Пронизаны великим ветром.
Обречены.
В телах, уже истлевших от рождения.
Но в них сырая теплилась надежда,
питая искрой крохотное пламя.
Им было ведомо, что означает миг,
о, хоть один, какой-нибудь
из прежних…

Вышло по-моему.
Но ничего из этого не вышло.
И вот мой пеплос, жаром опаленный.
И вот моя пророческая ветошь.
Вот искаженное лицо мое.
Лицо не знавшее, что быть могло прекрасным.

После каждой войны
кому-то приходится
наводить порядок —
разруха сама не исчезнет.

Кто-то должен от слома
расчистить дороги,
чтоб проехать могли
машины, полные трупов.

Кто-то должен копаться
в гнили и пепле,
диванных пружинах,
осколках стекла
и окровавленных тряпках.

Кто-то должен
подпереть брусьями стены,
кто-то — застеклить окна
и навесить двери на петли.

Это длится годами
и не выглядит фотогенично,
да и фотокорреспонденты
уже снимают другие войны.

Восстанавливать нужно
мосты и вокзалы.
Засучив рукава,
пахать до седьмого пота.
Кто-то с метлой в руках
вспоминает порой, как было,
кто-то ему согласно
не оторванной головой кивает.
Но возле них вскоре
начнут крутиться
те, кому от этого скучно.

Временами кто-то
выкапывает из ямы
проржавевшие аргументы
и относит их на помойку.

Те, что знали,
в чем была суть,
волей-неволей уступят место
тем, кто знает мало.
Потом тем, кто знает еще меньше.
В конце концов — тем, кто ничего не знает.

В траве, которой поросли
причины и следствия,
кому-то придется лежать
с колоском в зубах
и пялиться на облака.

Для меня самый важный в трагедии акт — шестой:
те, кто в схватках погиб, воскресают,
костюмы и парики поправляют,
нож из груди вынимают,
с шеи петлю убирают,
в один ряд с живыми встают
лицом к публике.