Вижу, как в тумане, Вера, моя Верочка, миленькая моя лапушка, никогда таких слов не говорил ей, лежит птичка моя, на боку, скорчилась, личико белое-белое, смотрит удивленно, одна рука вся в крови рану на животе зажимает, другую на весу держит, вроде хочет отгородиться от солдат, что рядом стоят. Стесняется, не дает себя перевязать. Подскочил к ней, кричу ей и сам себя не слышу: «Верочка, родная моя!» А слезы бегут, бегут, почти ничего не вижу. Она узнала меня, рукой меня отталкивает и шепчет что-то, губами еле шевелит, не понимаю, что. «Сейчас, сейчас», – говорю, потерпи, родная, разрезал ей юбку, озлился как то, сам не знаю отчего, кричу на бойцов, ругаюсь сильно, почем зря, слезы текут сами собой, текут… Каким-то страшным усилием воли, зубы сжал, окаменел весь, ничего не понимаю, а руки сами по себе, перевязываю ее, а она что-то шепчет …и прямо в душу мне смотрит… Говорю ей: «Я тебя люблю, …Верочка, родная моя!» Она улыбнулась только самыми уголочками губ, сказала тихо-тихо, едва уловимо: «… и… я…». Закрыла глаза и потеряла сознание…
…стыдно вспомнить, схватил тогда в санбате за грудки хирурга военного, даже пуговицы от его халата отскочили. Грязно-серый такой халат с бурыми пятнами крови. Кричу ему диким шепотом: «Спаси ее! Спаси!» Он в ответ кричит запальчиво, страшно выпучив воспаленные глаза: «Нечем! Нечем лечить!»
Военврач с утра до вечера безнадежно кромсал израненные тела молодых солдат, в надежде хоть что-то для них сделать, помочь. Еще вчера они смеялись и курили, писали письма домой, перед боем…
Потом мы вместе с ним курили, около сан палатки, я видел капли пота на его сером лбу и почему-то верил ему.
Не пустили меня к ней. Так до утра и просидел там. Иногда мне казалось, будто лечу я над полем, смотрю сверху на фигурки военврача и санитарок, на палатки с красным крестом, на поля, окопы… солдатики ходят малюсенькие, как воробьи. А она будто смотрит на меня и говорит: «Ты живи, пожалуйста…, обещаешь?..»
Сердце разрывалось в ожидании, а я видел всё как в тумане, только ее глаза, удивленные… совсем рядом… Верочки моей ненаглядной, прямо в меня смотрели.
Не хотел верить, но чувствовал, – что-то страшное и непоправимое происходит в эту самую минуту.
«Ве-е-ро-чка!…», – беззвучно звал я и не было ответа…
Когда узнал…, так пусто в груди сделалось…
Больше я ее не видел… никогда…
Вот такая история, братцы…
Как начинается степь?
Под дождем происходит круженье
тучки сгущаются и нагоняет их ветер,
в тяжелые школьные ранцы на плечи
давят они и походным уверенным шагом,
всё под себя подминая жестко без спросу,
по грубой стерне попадают
в размеренный шаг суровой пехоты,
знающей дело свое – убивать и рядами
ложиться под нож равнодушной шрапнели.
Это уж как повезет,
как отмерено кем-то, согласно
небесной просроченной блёклой печати.
Дождь педантичный проводит нас
редкими каплями тихо,
впалые щеки кропя и как бы скрывая,
вдруг затесавшихся в строй
паникеров – соленые метки слезинок.
Эй, шире шаг,
кто там вспомнил родные поля, запевай,
пусть услышат нас те, кто нас ждет,
и кто верит —
мы снова обнимем их жарко
и скоро забудем километры кирзо́вые,
страх, смерть и ржавых бинтов
пригорелую корку,
и слякоть, и месиво будней унылых,
и гарь предрассветную снов
постепенно,
начинается степь и ползет серой лавой
и хочется свежего воздуха стопку,
расстегнув воротник гимнастерки
и крякнув, выпить до дна,
и хрустеть полминуты
соленым огурчиком мира,
и пойти налегке,
окунуться в горячий ковыль
и лежать, глядя вверх,
наблюдая секрет мирозданья,
ощущая всем телом готовность лететь,
одуванчиком вверх.
Начинается степь…
Мой город, и хмурый, и сонный,
Тебя я не то чтоб люблю,
Твоих электричек галдеж многотонный,
Где годы свои разменял по рублю.
Твоих площадей малолюдность,
Кафешек неспешный дымок,
И парков знакомую скудость,
Вокзал, что слезами намок.
Твою повседневную серость,
Истории каменный шаг,
Умов завезенную смелость,
И душ, сбереженный очаг.
Я все принимаю и помню,
Прощаю, чудес не ищу,
По улочкам грустным и сонным
Шершавый свой крест я ношу.
Все это, от первого плача
До зрелости, старости шока,
От радости до неудачи,
Вместилось в мгновение ока.
А был момент, когда казалось,
Настала новая пора,
Всё забурлило, разыгралось,
И будет всё не как вчера.
Мы просыпались, вспоминали
достоинство и честь,
Что есть на свете правда и счастье где-то есть.
Во все глаза смотрели, читали всё подряд,
До хрипоты сражались на кухнях до утра.
Весь день с трибуны – мысль и ложь, и хрень,
От слов свободы радостно и жутко,
Всё с ног на голову, наотмашь, набекрень,
Но всё по-прежнему: всё то же ухо чутко.
И так же, зрелищ надо нам и хлеба,
На том же месте истуканов строй,
Рука все так же мощно рвется в небо,
Сжимая страшный факел над собой.
Мы идеалы развенчали в шутку,
И вроде все путём, но рвется нить…
А где-то, друг мой вызывает проститутку, —
Не по тарифу, по душам поговорить.
Кто я такой – один из миллиона,
Чтобы тебя любить иль не любить?
Ты дал мне шанс, возьми назад с поклоном.
Спасибо, – не успел меня убить.
Ну ладно, город – друг заклятый,
Чего роптать, бывало хуже.
Мой номер никакой, мильён тридцатый,
Скачу,
как
мя
чик,
я,
по
лужам…
Читать дальше