Стойте! Не от такого ль позора,
К счастью, не извиваясь душой,
Сам последний из Тур‐Святогоров
Добровольно под землю ушёл?
Стынет в погребе анабиоза
Одноклеточный вирус харизмы.
Он проснётся. Проснётся с угрозой
Для возвышенной ауры жизни.
Но не съёжится до протоплазмы,
Мозг, не все позабывший обиды
И не смолкнут над урной с маразмом
Голоса мировой панихиды.
В медогоне весеннего воздуха
Утопают и речка, и роща.
Вся земля после зимнего роздыха,
Словно вышла на майскую площадь.
Умащённая росными зорями
Растревожилась грудь Святогора.
И бушуют прибоем лазоревым
Ильимуромские просторы.
Над полями, над рощами, речками
Тонет небо в густом перезвоне
И, сверкая на солнце уздечками,
Там купаются красные кони.
Откупались! В беде незапамятной
Отзвенело последнее стремя.
Вот и чудятся красные мамонты
В чистой речке по имени время.
А питается зоркая мудрость
Простотой, как отсутствием знания.
Просветленье похоже на утро.
А заря называется знаменем.
Распахнётся. Утопит полнеба
В океане рассветных параметров.
И проступят глазам на потребу
Очертания красного мамонта.
На день Петров который раз
Нельзя не ахнуть было.
Горело небо в ранний час
Светило восходило.
Не под посадку тополей
Подбрасывались пивни —
Пылали, словно лес лучей
Оптические бивни.
На каждый день, на каждый час
Для дыбы на макушке
Иметь бы бивни про запас.
Вот были б погремушки!
Я верю – в небе кто‐нибудь
Повесит бивень либо
Перегородит млечный путь
Сиянием улыбок.
Но я ещё сильней боюсь
То, что на бивне‐месяце
Как на крючке больная Русь,
Не дай, господь, повесится.
Нет, это был не сивый бред.
Ночь пятилась, бледнея.
Земля смогла бы стать добрей.
Да смог висел над нею.
Не пресловутый. Нет, не тот.
А самый настоящий.
Завеса лжи в сто тысяч тонн
Из труб для игр в ящик.
Расстроить траурный оркестр? —
Не в руку хлюпкий ливень.
С руки – народ, несущий крест
И лоб, несущий бивень.
Слизни, улитки, рачки не имеют извилин.
Нисколько. Ни даже намёка.
Уколи одного – все не взвыли б,
Но всех бы пронзило током.
Прошило бы жалом нервозных крючков
Всеобщих снастей биополя.
Боль одного и у низших рачков
Становится общей болью.
Но вот у разумных такое не в правилах.
Каждый разумный – сам по себе.
Кому ж исключением лоб продырявило —
От счастья соседа готов поседеть.
Каждый у края паломником топчется,
В братскую яму забраться готов.
Цепным распадом страдает общество,
Когда радикал достигает мозгов.
Беда – не в космическом катаклизме,
А в мыслях немыслимом климаксе.
Если следствие – в празднике жизни,
Причина – в духовном климате.
Но ров – не извилина и не коррекция,
А факты – вещь в общем упрямая.
Без общей реакции на инфекцию —
Каждому общая яма.
Слизни, улитки, рачки – не люди.
А человек – не мамонт.
И человеку могилой не будет
Даже мозгов радикальная яма.
А там, где кончается яма,
В полнеба пылает восход.
Огромный. Как красный мамонт,
Которого кто‐то ждёт.
Не льдины обложили горизонт.
Не айсберги опять вспороли сушу.
Залит в стакан дымящийся азот.
Нет, не в стакан, а прямо, прямо в душу.
Я глыба льда. Из глыбы ледниковой
Язык, как глетчер, выпал и застыл.
Я монумент на кладбище ледовом.
Я гроб всего, что строил и чем жил.
Оттаю ль сам? Или же из наледи
Меня, как мамонта, кайлою извлекут
И красоваться на людях,
Как снежное чудовище сдадут?
Когда‐нибудь дотошливый философ
Черты разумные сумеет угадать.
И подивится: как великороссы
Сумели в эту прорубь угодить?
Но, как не все, мы любим думать завтра.
Пока не гром – богует балагур.
А полюса всегда готовы к залпам
Своих минусовых температур.
Усвоив отрицанье отрицаний
Мы минусуем собственно, себя,
Как отрицателей убогого сознанья
И прорицателей, где счастье, не судьба.
Читать дальше
