Екатерина Чинарова - Люболь. Стихи в рифму и не очень

Я пишу тревожностью,
Неизрасходованной возможностью,
Оголенными нервами и сомненьями скверными.
Я пишу одуванчиками, пытающимися улететь в далекие небеса.
Я – разделительная полоса – пишу натяжением полюса,
Движением колеса,
Потом с лица.
Я пишу туманом закованных в зелень зимы полей,
Пухом необлетающих тополей,
Неотправленных писем шепотом,
Папиным голосом,
Конским волосом,
Воздухом, что дышу,
Главное – я пишу.
Подруга Боль
Подруга Боль, ты больше там не бьешься. И не киваешь головой.
Я так привыкла рядом быть. Постой! Так, говоришь, вернешься?
Пока неслышно растворяются шаги твои в тумане,
Нектар мажоров буду жадно пить.
Сменять наряды, громко петь, глупить, купаться в голом океане.
Плясать на косточках, смеяться у огня,
Держаться за руку мужскую, несомненно.
Бродить так ветрено, самозабвенно.
И снова ты наткнешься на меня.
В походной сумке слез бутылка —
Запас сжимаемой тревоги для груди.
С дарами принимаю пылко —
В любое время, только приходи!

Пема Чодрон, буддистская монашка,
Узнав об измене мужа, застыла с чашкой.
Дымился тицан, гора – на фоне.
Раз – и вся жизнь как на ладони.
Не будучи просветленной (тогда еще), камень кинула
И светский мир навсегда покинула.
Голод-влечение, затем насыщение,
Потом пресыщение и отвращение.
Бесконечное колеса вращение.
Как вообще можно цепляться,
Пытаться на одной остановке остаться?
Как можно снова хотеть
Быть с кем-то рядом, мечтать…
На карусели новые пары сели.
Улыбаются. И понеслась опять.

Сиди-ка ты, душа моя, спокойно!
И слез попридержи-ка дождь.
Я знаю, ты порой невольно
Рыдаешь, мечешься, орешь,
Не принимая мир страданий,
Раздоры, рак, войну и смерть.
Нет объяснения безумию иль нищете. Все круговерть!
Такая странная Земля…
С такими «милыми» причудами…
А с боинга – поля, поля, и в каждом километре – чудо!

Разве тебе непонятно, девочка с севера,
Что невозможно удержать снег в теплых руках?
Вокруг летает, летает, дразнит – и тает.
Смысл пытаться
С ним «в отношениях разобраться»?
А какие снежинки разные…
Неповторимые, узорами хвастаются.
Попробуй сачком их – и под стекло. Опять потекло…
Только застыть, смотреть на чудо, ловить на язык и на ресницы.
В никуда они из ниоткуда падают на твои рукавицы.

От меня остался остов.
Сквозняки гудят, гудят…
К ним немало есть вопросов.
Душу выветрить хотят.
Запихнули в ко-ло-кол
И трезвонят, ушлые.
Посадили на кол, кол.
И смеются – слушают.
Вы почто меня распяли,
В медный таз засунули?
Только улыбаются
Ветрами безумными.
И растянутая очень, нежная душа
Вдруг вместила одиночество,
Болью всех дыша.
Где искала оправдания,
Научилась состраданию.

Разве могла Венди удержаться и не увлечься его задором?
Не соблазниться полетами, не поддаться его уговорам?
Странный, рисковый…
Мальчишка в зеленом,
Такой раскованный.
От одной невесты сбежал, заставил другую уйти.
Без кандалов, налегке… Лети!
Все порхаешь, ямочки на щеках игривы.
Такой непривязанный, такой красивый.
Но Венди, пожалуй, останется и не полетит в Неверленд.
Ты злой, и, если вглядеться, обыденный сердцеед.
Смотрю в глаза твои изумрудные,
А вижу детство холодное, трудное.
Травмы, тревоги, ревность
И много разных неврозов.
Покачал бы головой психиатр Эриксон:
«Для личной жизни – угроза».
Но память у тебя короткая.
Уже бренчишь на рояле.
Новые феечки кроткие
Тебя полетать позвали…

Когда ты живешь немного печально,
Немного отчаянно, но больше нечаянно,
Тебе открывается сущее чаще
И радость становится слаще.

Задень душу своими басами.
Вытряси мелочь грусти, печали,
Неуверенности, одиночества,
Жалости к себе, сочувствия где-то на дне.
Господин Бах, вы, должно быть, учились
Этому мастерству – патологоанатомии душ.
Сюита ваша – ад для чувствительных меланхоликов,