Дарёна Хэйл - Сказки Подреберья

Это было, пожалуй, глупо. Не мне судить, но говорили и мать, и дядя, что вот, обидно, уж они-то б такую флейту, они-то уж! Впрочем, плакать-то было рано, обоим рано, дядя выгодно что-то продал, а что до мамы, городской бургомистр – теперь ей законный муж. Он решает, что только может как только может. Крысы больше всего покой городской тревожат: даже днём всё снуют, не выгнать, не извести. Нет управы на них и нет никакого слада, объявили уже вчера смельчакам награду: столько золота, сколько сможете унести,

только доброе дело сделайте, нас избавьте от крысиной чумы. Чужак в разноцветном платье, он пришёл на рассвете – и город ему был рад. Он достал из кармана флейту, зажал губами, потекли к нему крысы, как речки между домами, он увёл их – и ни одна не пришла назад. Но была моя мать мрачнее свинцовой тучи, говорила: по силам лучшему лишь из лучших сотворить чудо-флейту для столь необычных дел. И когда тот флейтист пришёл за своей наградой, то отец мой, нахмурясь, тихо сказал с досадой: уноси-ка ты ноги, парень, покуда цел.

И флейтист побежал, как раньше бежали крысы. Говорят, что мой дядя в котомке его порылся, только флейты он там, конечно же, не нашёл. Я ему не верю , мама сказала папе, а флейтист вернулся – с флейтой и в красной шляпе… И с тех пор ничего уже не было хорошо. Город замер, серый, город как будто вымер, только скорбь разлили в небе над мостовыми: оказалось, дети даже послушней крыс. Мама ходит тенью, взгляд в половицах пряча, дядя смотрит волком, папа, похоже, плачет. Я сижу на крыше, камни бросая вниз.

У меня был брат, он тоже ушёл с флейтистом. Город стал пустым и как будто стерильно чистым, ничего не сделать, время не отмотать. Крысолов ушёл – и дети бежали следом. Вот тебе и флейта. Вот и наследство деда. Вот что значит долг свой вовремя не отдать. Город стал холодный, мрачный и похоронный, только щерит зубы острые в ртах оконных. Я готова лопнуть, будто мешок, вдоль шва. Выбиваю пальцем ритм по покатой крыше. Я его не слышу – я ничего не слышу.

Я глуха с рожденья.

И потому жива.

Приходил ко мне твой суженый, приходил: он ломился в мои ворота что было сил – и стращал, угрожал да требовал, не просил. Его конь тихонько вздрагивал и косил на кружившее за опушкою вороньё. Понимал смышлёный ласковый вороной: не к простой пришли колдунье вы, не к простой… У неё три сотни демонов за спиной, и, хоть как себя осеняй крестом, лишь безумец что-то требует у неё.

Но суров был твой суженый, ох он и был суров. Говорил, что на всё на свете теперь готов: попросил уже всех духов и всех богов, всем шаманам привёз дражайшие из даров, но никто ему ответа ещё не дал, как тебе, любимой, снова открыть глаза – и проснуться, и что-то ласковое сказать… За его спиной собиралась греметь гроза, он горел как пламя и замерзал, будто в Сечень его окутали холода.

Он был молод, статен и полной луны ясней, с волосами цвета осенних дней… Мы недолго спорили о цене: я была всех прочих стократ сильней – и одна на свете помочь могла. И, скользнув ладонью по рукаву, назвала я цену – а он кивнул, чтоб в уплату древнему колдовству принести Жар-Цвет и плакун-траву (да остаться на ночь в постели зла).

Был со мной твой суженый, ох как был: выгибался месяцем, говорил, что когда б тебя бы он не любил, то со мной навеки остался бы… Ведьмовские чары берут своё. Я чертила пальцем овал лица, отвлекаясь, чтобы поцеловать. Его конь, привязанный у крыльца, до рассвета в ужасе гарцевал. На опушке каркало вороньё.

А на утро встала я, в чём была, горький сок берёзовый собрала, разлила его посреди стола, по углам поставила зеркала (все в багровых пятнах – по тридцать три). Я смешала листья семи берёз, на две капли горьких русальих слёз, на полпальца выжимку летних рос, настояла варево на крови

Да пустилась в путь на его коне. Тот хрипел, но нёсся – быстрей, сильней, торопился в терем, что всех родней. Летний дождь хлестал меня по спине, дикий ветер с каждой минутой креп. Я успела вовремя. Как всегда. Пусть мой взгляд морозней любого льда, но огонь струился в моих следах, да в руках живая текла вода – и меня впустили в подвальный склеп.

Темнота стучалась ко мне под дых. Ты была красивее всех живых и мертвее мёртвых – от сих до сих… Я звала всех духов, задобрив их, я тебя вернула. Обычай прост: если сердце мается и болит, не умея мёртвую отпустить, то найди колдунью – и попроси (погубить тебя, а любовь – спасти).

…За моей избушкой – сплошной погост.