Нина Жильцова - Сохраняя тепло

Тоска в душе отыщет уголок,
уютно там устроится в клубочек.
Пишу тебе слезами между строк
и ставлю запятые вместо точек.
Пишу тебе, всё вымерив уже,
не веря сердцем в возвращенье блудных,
но отчего так холодно душе
в осознанности этой бесприютной?
Пишу тебе… Те строчки на бегу
глазами ты окинешь торопливо…
И не поймешь, что я тебе пишу
из той своей любви невозвратимой.

Нам с тобою даны лишь часы,
эти редкие встречи урывками,
от чужой, нам не нужной любви
по кусочку, как хлеб, отщипнутые.
И украденных этих часов
бред полночный с его задыханием,
с торопливостью сказанных слов,
с обреченностью поздних признаний.
Выдираясь из цепкости сна,
я тебя до дверей провожаю,
и мне кажется: вечность дана
мимолетности этих свиданий.

Впустить твои речи в душу,
как пса отпускают с цепи?
Не слушать. Не слушать. Не слушать.
Не нужно. Не нужно. Молчи.
Покуда не сказано слово,
покуда не вызнана суть,
покуда еще все возможно.
Потом – ничего не вернуть.

Возвращаюсь к тебе мыслями.
Пожелтевшими старыми письмами.
Возвращаюсь к тебе словом брошенным
сквозь молчание бездорожия.
Возвращаюсь к тебе стаями,
что на север летят отчаянно.
Всеми нервами, всеми клетками,
всеми вето и всеми запретами.
Прибегаю к тебе спасительно,
как к бесспорности старой истины.
Оттого, что меня гложет
каждый день, что вдали прожит.

Где-то в городе, сном занавешенном,
она ждет у окна по-прежнему,
но обходят ее известия,
и оборвана с миром связь.
Время катится без усталости
и не ведает сроков давности,
но в мозаике ожидания
всё никак не сойдется пазл.
И проходят века туманные,
распадается жизнь на атомы,
и все встречи, и все прощания
нереальные, как во сне.
Только где-то, за гранью отчаянья,
так же свято ее ожидание.
Так же вера ее нескончаема.
И дрожит занавеска в окне.

Оставайся со мной голосом,
оставайся со мной молчанием.
Поздней осени невесомостью,
летним долгим солнцестоянием.
Оставайся со мной усмешкою,
и слезою, и вздохом молитвенным,
опахалом зимы заснеженным
и весенними бурными ливнями.
В горе, радости и смятении,
в безнадежности ожидания,
в увядании и цветении,
вне пространства и расстояния.
Утром солнечным, ночью звездною
и на самом краю отчаянья —
оставайся со мною голосом,
оставайся со мной молчанием.

В двух шагах от любви, от разлуки в пяти
и всего лишь в шести от развязки
мы стоим, не решаясь черту перейти,
хоть совсем не готовы расстаться.
Опыт крылья обоим нам режет у плеч,
и сценарий давно уж известен:
пылкость первых свиданий, обыденность встреч
с неизбежным в конце охлажденьем.
В четкость схем, что диктует нам прежняя жизнь,
как решиться внести коррективы?
Как найти в себе силы себя не лишить
шанса стать безоглядно счастливым?

Черного тонкого кружева шаль,
взгляд сквозь густые ресницы.
В глаз глубине притаилась печаль
темной нахохленной птицей.
В рюмках рубиновой влаги на дне,
кратки прощанья минуты.
Вы погадаете, может быть, мне
всё-таки перед разлукой?
Что я найду, океан переплыв,
в дальних неведомых странах?
Карты смешала и, шаль уронив,
мягко сказала: «Не стану».

Ты в пальцах слегка сжимаешь
прозрачную хрупкость бокала,
и брызгами синей влаги
потеет в руках стекло.
И блики неона играют
на ломких и хрупких гранях,
и льдинки с прощальным звоном
дробятся о стенки его.
Я, словно к тебе непричастна,
рассеянно наблюдаю
за этой улыбкой твоею,
скрывающей торжество.
И, глядя на сильные пальцы
твои, что бокал ласкают,
откуда-то точно знаю:
любовь твоя – лед и стекло.

Тоска и скрипка. И летящий звук
тревожного каприса Паганини.
Как будто время отмотало вдруг
десятилетье с киноленты жизни.
И возвратило тихий темный сад,
в фонарном свете четкость силуэтов,
чугунное спокойствие оград,
о рёбра колотящееся сердце.
Как только скрипка воскресить смогла
воспоминаний прошлых пыльный ворох
и твоего прощального пока
вновь оживить ознобно-жгучий холод?