Пабло Неруда: Баркарола кончается. Соло соли

(Внезапно день захлебнулся вечерней печалью,
и вот баркарола, которая крепла звучаньем,
вдруг умолкает, и голос её неподвижен.)

Итак, надо мною сомкнулись безлунные джунгли,
и скорчились тени, жгутами вползая в автобус,
и ожили жуткие звуки, свиваясь в спирали,
и стало мне страшно: чёрная Азия, чёрная полночь и чаща.
Зачем же юность моя, трепеща, как пчелиные крылья,
металась в смятенья по мареву мрака и смуты?

И вдруг — остановка, и вышли мои незнакомцы,
а я, европеец, остался один в этих дебрях,
один, безъязыкий, в кабине, затопленной ночью,
и к смерти уже приготовился — двадцатилетний.

Потом я услышал топот и бой барабана:
это плясали убийцы мои. Танцевали,
пели под гнётом угрюмого леса,
чтобы развлечь заблудившегося чужеземца.

Выходит, что страхи мои оказались напрасны:
это плясали девичьи косы, мелькали лодыжки и пятки,
а барабаны смеялись и пели — и всё это ради меня.

Эту историю я рассказал, дорогая,
чтобы ты знала: прозренье приходит порой необычной дорогой.
Именно там я усвоил первый урок человечьего света;
там я впервые задумался над человеческой дружбой.

Это случилось в двадцать восьмом, во Вьетнаме.

Сорокалетье спустя на песню моих побратимов
коршуном кинулось хищное пламя, сжигая
музыку, девичьи косы, безмолвие джунглей,
испепеляя любовь и калеча невинное детство.

Проклятье захватчикам! — ныне кричат барабаны
и призывают упорно к отпору и мести.

Любовь моя, я воспевал мгновения моря и света,
и луна баркаролы моей сонно качалась на волнах,
ибо созвучны покою гармония счастья
и влажные губы весны, сквозящей над морем.
Я сказал: пронесу сквозь скитанья твои глаза, дорогая!
Розу, в сердце моём учредившую родину благоуханья!
И ещё я добавил: мы встретим героев и трусов.
и гроза мировая мои опалит поцелуи.
Я сказал — и отчалила барка моей баркаролы.

Но подлое время, но кровь человечья, пролитая за горизонтом,
примешаны к пене и брызжут в лицо, затмевая нашу луну, потому что
эта далёкая боль — это кровное наше несчастье,
и рвут моё сердце мука и мужество павших.

Наверное, эта война окончится, как и другие:
мы будем убиты, и будут убиты убийцы,
но грязное время проводит по лбу обожжённой ладонью,
и кто же отмоет с нашей эпохи невинную кровь?
Любовь моя, видишь: безбрежная даль побережья
прядёт, лепесток к лепестку, медвяные ветры,
и вот уже белые стяги весны возглашают
наше бессмертье — недолгую нашу причастность.

И если к нам прикасалась косая волна океана,
если моя баркарола сумела пройти через бури,
если в ладони мои пролилось твоё звонкое тело,
встретим с тобою судьбу на этой черте не колеблясь,
твёрдо глянем огню в пламенное лицо.

И знает ли кто-нибудь тайную суть продолженья,
соединенья времён, начинённых солнцем и плачем?
Молча земля выбирает наследные зёрна и ветви,
и падает в жёлтую высь новый пришелец.

Человек оседлал моторы, и сделалось страшным искусство:
свинцовые акварели и монументы из ветоши,
книги, в которых усердно фальсифицируют молнию;
великие сделки века часто подписывались кровью;
словно древняя мумия, высохла наша надежда…
А век обещал расплатиться за все издержки на небе.
Но когда взлетали ракеты, у нас выпадали волосы
и мы постоянно гадали, несчастные дети потёмок:
то ли учёные вывели новую породу смерти,
то ли на этот раз просто открыли звезду.

И мы со всеми, родная, делили надежду и стужу,
нас били наотмашь не только смертельные наши враги,
но даже смертные братья (а это куда больнее) —
и всё же не стали слаще книги мои и хлеб.
Мы жили, помножив жизни на знаменатель боли,
любили любовь и ветер, и презирали подлых,
и уважали подлинных всею своей прямотой.

Любовь моя, всадник ночи плещет плащом над морем.

Любовь моя, гаснет море, и парус вянет на мачте.

Любовь моя, ночь над мачтой звёздный зажгла пожар.

В затоне мужчины плавно женщина проплыла,
по руслу реки горючей снесло их в солёный сон,
где мутно слоились тени и в трюмах туман томился,
и оба они уснули каменным изваяньем.