Александр Рогачев - Вокруг Венеры

провел поперёк волосам.

Мороз, подружившийся с кожей,

уже поля обвивал.

Колодец гудит ночами,

скрипит заваленной крышей.

Квадратными профилем стали

тянется снова все выше.

Они ему подражали,

трещали на ветках сирени,

слетали вниз по спирали,

хватая когтями ступени.

Бросает тень в галогене

холодный облик вороны.

Закрашены краскою стены,

и выбиты ломами троны.

Одни танцуют антенны,

над мусорным баком свободы,

а грязный рисунок гиены

не видит грязные своды

на небе нашей Геенны.

Транзитом по мотелям,

по суткам и неделям,

в погоне за спиною,

разбит гранит травою.

Дождем убита крыша,

мотор совсем не слышно,

скрипят дверные стекла,

обивка вся намокла.

Осталась сигарета,

а в трубке ни привета,

вчера порвал рубаху.

Да хоть сейчас на плаху.

Неоном над стоянкой,

накрыт перед огранкой,

холодный я и рваный,

как кот у ног незваный.

Вокруг Венеры вьётся

пустынный мотылёк,

то лбом ударит просто,

то упадет в платок.

Его язык нескладен,

потрепан он на вид,

никто, увы, не знает,

что он влетел в тупик.

Потом, холодным утром

найдут его крыло,

исчез из мира будто,

и больше нет его.

И все мы здесь, наверно,

простые мотыльки,

хватаем телом скверну,

не думая взойти.

Вокруг Венеры вьётся

пустынный мотылёк,

то лбом ударит просто,

то упадет в платок.

Холодный неон, разбитые стёкла,

разорваны джинсы и кровь на щеке,

вчера мне хотелось, чтобы суббота,

закончилась мирно, костром на реке.

Но только Судьба махнула рукою,

ударив грозой и молнией в борт,

машину порвало ближайшей стеною -

и яхте моей последний здесь порт.

Очнувшись один на белой кровати,

(в тепле и уюте, снаружи шторма),

я мотылька в оконном квадрате

заметил и сразу зажмурил глаза.

И не было судьбы ужасней,

чем быть ненужным никому,

и мир в тонах от крови красный,

и ноль деяний по уму.

Ночное небо – как надежда,

что все потом уйдет во тьму.

И он идет, сорвав одежду,

и взгляд его в Ее плену.

И только точка надо всеми

велит ему шагать вперед,

Венера знает, он ей верит,

и глаз его, блестит, как лед.

Я стою у огромных железных ворот,

ухвативши рукою холодный засов,

а за ними живет довольный народ,

и доносится гул мужских голосов.

Я единственный вынес идею толпы,

я всего лишь один во весь рост распрямился,

и вонзил свой топор в ледяные столбы,

но последний из тех, кто сполна поплатился.

И пошли вслед за мною все люди вперед,

и большими шагами направление взяли,

мы разрушили вместе сковавший нас лед,

у верхушки мы руль и жизни забрали.

И ворота открыли толчком сотни рук,

расцветаюшиймир лицом своим встретив,

обрубили последний мешающий сук,

изменились и мир, и время, и ветер.

Но проблема одна осталась снаружи:

революции братья остались одни,

нас встретили только рычание стужи

да гиблые земли, что позади.

Я видел море, его глубину,

не чуя ветров и солнца,

там часто мысли идут на плоту,

бросая из золота кольца.

Я знаю холод, его чистоту,

под утренним небом зимою,

где город в вечном белом плену,

мерцает ночью стеною.

И только вчера, отдавши огню

все письма свои и бумаги,

решился я жить там, где хочу

вывесить новые флаги.

Холодное море бьётся о пристань,

деревья роняют первые листья,

скамейка без спинки терпит все капли,

и волны качают хлипкий кораблик.

Пустое пальто сидит на причале,

своим воротом чёрным ветра не чая.

А в грязном кармане лишь сигареты,

туман создающие летом по ветру.

И новый удар шторма о пристань

опять оголит ненужные мысли.

Пальто посидит, шарфик лелея,

с капель дождя убраться не смея,

и где-то потом в дожде иль тумане

он тихо уйдёт в море без края.

Моё одиночество здесь,

инеем белым на полках,

просится рядом присесть,

воет безумным волком.

Пар уходит наверх,

стекла давят оградой,

выдумать что-то бы "сверх",

даже награды не надо.

Моё одиночество здесь,

дарит безумные мысли.

Волка чёрного спесь

кроет дыханием выси.