Array Антология - До горизонта и обратно

В 90-е, конечно, спрос на меня резко уменьшился. Думал, уж и не позовут больше, раз у нас теперь такая ненародная демократия. Ан нет, снова задействовали. А в последние годы и вовсе простоя не было. Только требования изменились. Здравицы орать, ясное дело, уже не поручали, а вот захлопать в ладоши от души, пожелать от имени народа доброго здоровья, так держать, стойкости в борьбе с врагами – это как раз требовалось. Или, скажем, вопрос какой-нибудь от трудового населения задать: дескать, когда наконец этот Запад уймется и перестанет вмешиваться в наши дела? Бывает, и по внутренней политике что-нибудь спросить нужно – ну там по зарплатам, пенсиям, но так, чтобы в струю было, чтобы можно было эффектно ответить, типа: вот как раз сегодня принято решение о существенном повышении… Или вот спрашивал, например, про наших бесценных топ-менеджеров: дескать, не пора ли их малость укоротить с их зарплатой бесстыжей?.. В общем, текстовки самые разные бывают, даже преострые, главное, чтобы они чаяния народа выражали, ну и, само собою, работали на рейтинг руководства.

И говорят, так это у меня здорово получалось, что даже заказчики порой не верили, что я вроде как подученный. Думали, и впрямь такой экземпляр сознательный выискался. Правда, один раз все же накосячил, назвал нашим другом вместо Армении Грузию, так меня потом полгода к массовке не подпускали, еле реабилитировался.

И вдруг – какое-то странное затишье. Гляжу, одно мероприятие проходит, второе – а мне ни гу-гу. Заволновался, естественно, подошел к нашему главному по этой части, спрашиваю с обидой:

– Что же вы меня больше не зовете? Не нужен стал?

Он замялся, говорит:

– Понимаешь, сейчас такая уникальная ситуация, что уже изображать в твоем амплуа ничего не надо. Народ у нас, сам видишь, и так все целиком и полностью поддерживает. Поэтому принято решение перевести таких, как ты, временно в пропагандистский резерв.

Я (угрюмо):

– В отставку, значит?

Он:

– Не волнуйся, долго ты без дела не просидишь. Из всех видов любви любовь народа – самая ненадежная. Так что будь в голосе.

Ну вот теперь сижу в резерве и только по телевизору все эти народные сцены отсматриваю. Завожусь, конечно, переживаю, если что-то не нравится. Думаю, ну кто так от имени народа выступает?! Я бы куда лучше сыграл… Все-таки, как ни верти, настоящее искусство никакая жизнь не заменит.

Есть и у меня, конечно, свой свиток стыдных воспоминаний, мучивших когда-то в ночной тиши нашего величайшего поэта.

Бывает, и грех-то сам по себе вроде бы плевый, тем более на фоне нынешней недоброй действительности, можно бы и забыть, не грызть себя – но нет, не получается. Что-то не отпускает, мучит…

Да вот хотя бы такой неотвязный эпизодик из далекого детства-отрочества.

Был у нас в классе один трудный, как в таких случаях выражаются, ученик со странной фамилией Злок. И учился он плохо, и характер у него был, словно по фамилии, злющий, неуживчивый: ни с кем не дружил, не сходился, только хмыкал на все презрительно… И вот как-то раз, когда этот Злок со свойственной ему надменностью нагрубил нашей учительнице по русской литературе Агнии Николаевне, я, как ярый общественник, решил дать ему наконец-то по мозгам. К тому же мне уж очень хотелось проверить на деле свои первые боксерские навыки, а худосочный и неприятный Злок подходил для этого как нельзя лучше.

Под каким-то хитрым предлогом я зазвал Злока на школьный двор и там совершенно внезапно нанес резкий и точный удар по его узенькой челюсти. «Это тебе за Агнию!» – гневно выговорил я. Очухавшись, Злок лишь молча и презрительно усмехнулся, словно принял этот мой прямой правой как нечто должное и уже привычное в его жизни.

Не могу сказать, что вид побитого Злока, эта его надменноскорбная усмешка ничуть не разжалобили меня, но я все же не поддался. Я мнил себя, как никак, вершителем справедливости; я выполнил негласную волю коллектива, встал на защиту нашей любимой учительницы… – Что еще прикажете делать, если человек откровенно на всех кладет?..

Но если бы этим все и закончилось!

Через неделю-другую я случайно увидел Злока на улице, он шел с какой-то старой уже женщиной, почти бабкой, одетой, несмотря на теплынь, в простую рабочую телогрейку… Я понял, что это его мать, так они были похожи – только на ее сморщенном лице не было и следа той горделивой гримасы, которую вечно демонстрировал Злок.

Я был подавлен, смят не меньше битого мной Злока. Эта его несчастная, затурканная жизнью мать одним своим появлением рядом со Злоком заставила меня вдруг содрогнуться от содеянного…