Ирина Ефимова - Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Но волшебству в жизни есть еще место; вмещает
сотни примет первозданья, игры сил непорочных,
что, далеки от машины, мир чистотой восхищают.

Слов несказанных полет в нежности тихой убранстве…
Музыка, вечно нова, из камня дрожащего прочный
Строит божественный дом свой
в невыносимом пространстве.

XI
Смерть порою – итог законных мира порядков
с тех пор, как ты, человек, несешь охотничий стяг;
больше, чем сеть и капкан, парусов обманные тряпки
я вспоминаю – в пещерных карстовых полостях.

Тихо вешали их, будто бы символ тайный
мира и праздника; после бились о кнехта край.
Ночь бросала из тьмы голубей дрожащую стайку,
слабых, бесцветных – к свету…
Это по праву, считай.

Всякий намек состраданья ты от себя не отторгни.
Охотник – при исполненье, и перья летят, и пух
вдали от видящих глаз.

Убийство – наглядный образ
нашей бродячей скорби.
Истина – светлый дух,
витающий подле нас.

XII
Жди и желай перемен – то источник огня вдохновенья,
если в душе твоей дара преображенья нет;
дух, одолевший земное в их непрестанном боренье,
любит в полете фигуры лишь поворота момент.

Ведь остановка в пути – это оцепененье.
Счастлив ли тот, кто поборник невзрачности серой?
Жди, жесточайшее шлет жестокому уведомленье.
Молот, увы, занесен над верой.

Чистым будь родником. То – познанья порука;
льются творенья восторженно и благодарно,
часто начало – в конце, а конец – начало начал.

Каждый счастливый дом – дитя или внук разлуки,
все с удивленьем проходят сквозь это. И новая Дафна,
лавром себя ощутив, желает, чтоб ветром ты стал.

XIII
Будь впереди разлук – так, будто прощанье
в прошлом уже, как зима, что минует вот-вот.
Ведь среди зим бесконечное есть зимованье,
и, претерпев его, все твое сердце снесет.

Будь в Эвридике умершим, – поднявшись над тенью,
пой, прославляя романтику вечных разлук.
Здесь, среди исчезающих будь, в царстве видений,
будь разбитым стеклом, превратившимся в чистый звук.

Будь – но и знай также небытия законы,
слушай души колеблемой вечные стоны,
в миг озаренья исполнишь все и поймешь.

К миром утраченному, к запасам, что долгие годы
неисчерпаемы в недрах безмолвной природы,
себя, ликуя, причисли и число уничтожь.

XIV
Видишь цветы, эти преданные созданья,
что нам вручают судьбы своей краткие дни, —
кто ж это знает? А вечная грусть увяданья —
это каются в чем-то они.

Мир воспарил бы. Но мы его обременяем,
давим на все, восхищенные весом своим.
О, для чего наставленья вещам учиняем?
Вечное детство – счастье, врученное им.

Если бы с ними уснуть и в бездонных глубинах
вместе побыть, может статься, совсем другим
ты возвратишься из общих тех снов голубиных.

Или остаться, быть может, в родных объятьях
славимым и обращенным, равным своим —
тем, ветрами лугов овеваемым братьям.

XV
О ты, фонтана устье, ты – уста,
что вечно о высоком говорят.
Ты, мраморная маска, – маскарад
воды журчащей. Акведук с моста

к тебе подходит, он издалека,
мимо могил, пред склоном Апеннин
несет немолчный говор твой, пока
по мшистой застарелости седин

он в чашу не падет, затихнув там,
где ухо спящее, неведомое нам,
труба из мрамора – журчанья вечный ход.

Земли большое ухо. Лишь с собой
беседу признает. Сосуд любой,
что зачерпнет воды, ее прервет.

XVI
Постоянно нами разрываем,
Бог – пространство, что врачует нас.
Мы остры и мним, что много знаем.
Он же, ясный, всюду всякий час.

Жертвы – только те, что святы, чисты, —
он берет как верности обет,
с горней высоты своей лучистой
нас хранит от крайних бед.

Только мертвый пьет
из источников, что рядом, у околиц;
Молча Бог им знак дает, —
им, мертвым.

Нам же только шум предложен, гордым.
А ягненок просит колокольца —
кротости инстинкт его ведет.

XVII
Где, в каких орошенных, блаженных садах, на которых
древах, из коих безлистных, нежных чашечек спорых
зреют диковинные плоды утешения? Эти
лакомые, что, быть может, найдешь на рассвете